Чарльз Буковски
Все задницы на свете и моя.
Перевод В. Когана

"ни один человек не страдает сильнее, чем того требует природа." из разговора, подслушанного за игрой в кости
1.
Это был девятый заезд, и звали жеребца Зеленый Сыр. Он оказался впереди на шесть ярдов, и я получил пятьдесят два за пятерку, а поскольку я и без того оставался в плюсе, было самое время выпить.
- Дай-ка мне дозу зеленого сыра, - сказал я буфетчику. Это его не смутило. Он знал, что за напитки я употребляю. Я там весь день околачивался. Да и накануне я пил всю ночь и, придя домой, вынужден был, конечно, добавить. К этому я был готов. У меня имелись виски, водка, вино и пиво. Часов в восемь вечера позвонил некий гробовщик и сказал, что желает со мной увидеться.
- Отлично, - сказал я, - прихвати выпить.
- Не возражаешь, если я прихвачу друзей?
- У меня нет друзей.
- Я имею в виду моих друзей.
- Мне наплевать, - сказал я ему.

Я пошел на кухню и налил в стакан для воды на три четверти виски. Я выпил его залпом, не разбавив, совсем как в прежние времена. Некогда я выпивал литр за полтора - два часа.
- Зеленый сыр, - сказал я кухонным стенам. Я открыл большую банку охлажденного пива.

2.
Гробовщик приехал, уселся за телефон, и весьма скоро появилось множество незнакомых людей, у всех с собой была выпивка. Среди них было много женщин, и у меня возникло желание их всех изнасиловать. Я сидел на ковре, ощущая электрический свет. ощущая. как шествуют сквозь меня стройными рядами напитки, словно бы атакуя хандру, словно бы атакуя безумие.
- Больше мне уже не придется работать, - оказал я им. - Лошади обо мне позаботятся так, как не заботилась ни одна шлюха!
- Ах, мы з н а е м , мистер Чинаски! Мы знаем, что вы - ВЕЛИКИЙ человек!
На кушетке сидел маленький седой разъебай, потиравший ручонки, с вожделением смотревший на меня. Без шуток. Он действовал мне на нервы. Я допил стакан, который держал в руке. отыскал где-то еще один и его тоже выпил. Потом я завел разговор с женщинами. Я посулил им всем ласки своего могучего члена. Они рассмеялись. Без шуток, я намерен был действовать. Немедленно. Без отлагательств. Я двинулся к женщинам. Мужчины меня оттащили. Для человека искушенного я чересчур смахивал на школьника. Не будь я великим мистером Чинаски, кто-нибудь наверняка бы меня прикончил. А поскольку никто этого не сделал, я сорвал с себя рубашку и предложил любому выйти со мной на лужайку. Мне повезло. Ни у кого не возникло желания смотреть, как я падаю, запутавшись в собственных шнурках.
Когда рассудок мой слегка прояснился, было уже четыре утра. Везде горел свет, и никого уже не было. А я сидел на прежнем месте. Я отыскал теплое пиво и выпил. Потом я лег спать с чувством, знакомым всем пьяницам: я вел себя как круглый идиот, ну и черт с ним.
3.
Уже лет пятнадцать или двадцать меня донимал геморрой; кроме того - прободная язва, слабая печень, фурункулы, нервные страхи, разнообразные душевные болезни, но живут и не с такими хворями, главное - чтобы не развалилось всё в одночасье.
Похоже было. что пьянство меня почти доконало. Я чувствовал слабость и головокружение, но это дело привычное. Хуже было с геморроем. На него не действовали ни горячие ванны, ни мази, ничто не помогало. Кишка почти целиком вывалилась у меня из жопы и торчала, точно собачий хвост. Я пошел к врачу. Он мельком взглянул.
- Операция. - сказал он.
- Не возражаю, - сказал я, - единственная загвоздка в том, что я трус.
- Та-та, токта нам притется трутнее.
-Ах ты, паршивый нацистский выродок, подумал я.
- Фот, примите фо фторник фечером это елапительное, потом в семь утра, кокта фстането, йа? И постафьте клисму, стафьте клис-му. пока дер вассер не станет чистый, йа? Потом, в срету утром, ф тесять часоф. я посмотрю фас еще рас.
- Яволь, майн хер, - сказал я.
4.
Трубка клизмы то и дело выскальзывала, вся ванная стала мокрая. было холодно, болел живот, и я тонул в слизи и дерьме. Именно так и наступит конец света, не от атомной бомбы, а от дерьма-дерьма-дерьма. В устройстве, которое я купил, струю воды перекрыть было нечем, а пальцы меня не слушались, вот вода и текла полным ходом внутрь и полным ходом наружу. Вся процедура заняла полтора часа, и к тому времени мой геморрой уже захватил власть над миром. Несколько раз мне приходила в голову мысль попросту бросить всё и умереть. У себя в чулане я обнаружил банку чистого скипидарного спирта. Банка была красивая, красно-зеленая. "ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ! - гласила этикетка. - При приеме внутрь вредно или смертельно." Я был трусом: я поставил банку на место.
5.
Доктор велел мне лечь животом на стол.
- Ну-с, просто расслапьте дер бок, йа? расслапьте, расслапьте... Внезапно он запихнул мне в жопу клинообразную коробку и принялся разматывать свою змею, которая вползла в мою кишку в поисках блокировки, в поисках раковой опухоли.
- Ха! Ну-с, немношко польно, найн? Фы пыхтеть, как сопака, тафайте, ха-ха-ха-ха-хе-а-а!
- Ах ты, грязный разъебай!
-Што?
- Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Пёс вонючий! Свинья, садист... Ты сжег Жанну на костре, вбил гвозди в руки Христа, голосовал за войну, голосовал за Голдуотера, голосовал за Никсона... Мать твою в задницу! Что ты со мной ДЕЛАЕШЬ?
- Скоро фсё кончится. Фы это карашо переносите. Фы бутете кароший пациент.
Он смотал змею. а потом я увидел, как он всматривается в нечто вроде перископа. Он засунул в мою окровавленную жопу кусок марли, я встал и оделся.
- И что же вы будете оперировать?
- Только дер кеморрой.
Выходя, я загляделся на ножки его медсестры. Она мило улыбнулась.
6.
В приемном покое на наши серые лица, наши белые лица, наши желтые лица смотрела маленькая девочка...
- Все умирают! - объявила она. Ей никто не ответил. Я перевернул страницу старого номера "Тайма".
После надлежащего заполнения бумаг... анализа мочи... крови... меня отвели в четырехместную палату на восьмом этаже. На вопрос о вероисповедании я ответил "католик" - главным образом дабы уберечься от расспросов и пристальных взглядов, обычных после заявления об отсутствии вероисповедания. Меня уже утомили споры и канцелярская волокита. Это был католический госпиталь - не исключено, что можно было рассчитывать на лучшее обслуживание или благословение Папы римского.
Короче, меня заперли в одной палате с тремя другими больными. Меня - нелюдима, монаха, азартного игрока, бездельника, идиота. Всё было в прошлом. Милое сердцу уединение, холодильник, битком набитый пивом, сигары на туалетном столике, телефоны длинноногих, жопастых женщин.
Там лежал один с желтым лицом. Он почему-то смахивал на большую, жирную птицу, которую окунули в мочу и высушили на солнце. Он то и дело нажимал свою кнопку. У него был жалобный, хнычущий, мяукающий голос.
- Сестра, сестра, где доктор Томас? Доктор Томас давал мне вчера кодеин. Где доктор Томас?
- Я не знаю, где доктор Томас.
- Можно мне принять таблетки от кашля?
- Они же у вас на тумбочке.
- Они не помогают, и от того лекарства кашель тоже не проходит.
- Сестра! - завопил седой больной с северо-восточной койки. - Можно мне еще кофейку? Мне бы хотелось еще кофейку.
- Сейчас посмотрю, - сказала она и вышла.
В моем окне демонстрировались холмы, крутые склоны холмов. Я смотрел на склоны холмов. Темнело. На холмах одни лишь дома. Старые дома. У меня возникло странное чувство, что они пусты, что все давно умерли, что все их покинули. Я слушал, как трое мужчин жалуются на плохое питание, на дороговизну лечения, на докторов и сестер. Когда один говорил, другие двое, казалось, не слушали, они не отвечали. Потом начинал другой. Они соблюдали очередь. Больше там нечем было заняться. Речь их была маловразумительна, они то и дело меняли тему. Со мной в палате лежали парень из Окленда, кинооператор и желтая обсосанная птица. За моим окном вращался на небе крест - сперва он был синий, потом он был красный. Настала ночь, занавески вокруг наших коек задернули, и мне стало легче, но, как ни странно, я сознавал, что ни боль, ни возможная смерть не приближают меня к роду людскому. Начали приходить посетители. У меня посетителей не было. Мне казалось, я стал святым. Я выглянул в свое окно и рядом с вращающимся красно-синим крестом увидел на небе вывеску. "МОТЕЛЬ", - гласила она. Там тела созвучней друг другу. В гармонии ебли.
7.
Пришел бедолага в зеленой одежде и побрил мне жопу. Каких только нет на свете жутких работ! Есть и одна, которой я избежал.
Мне на голову натянули купальную шапочку и затолкали меня на каталку. Всё, час пробил. В операционную. Трус, скользящий по коридорам мимо умирающих. Со мной были мужчина и женщина. Они толкали меня и улыбались, они казались очень добрыми и спокойными. Они вкатили меня в лифт. В лифте были четыре женщины.
- Я еду на операцию. Дамочки, не хочет ли кто-нибудь из вас сменяться со мной местами?
Они вытянулись в струнку, прижавшись к стене, и отвечать не пожелали.
В операционной мы ожидали прихода Бога. Наконец Бог явился,
- Так, так, так, а фот и майи трук!
-На подобную ложь я даже не потрудился ответить.
- Пофернитесь, пошалуйста, на дер шифот.
- Ну что ж, - сказал я, - сдается мне, передумать я уже не успею,
- Йа, - сказал Бег. - теперь фы ф нашей фласти! Я почувствовал, как мне перетягивают спину ремнем. Мне раздвинули ноги. Сделали первое спинномозговое обезболивание. Чувство было такое, словно он стелил у меня на спине и вокруг очка полотенца. Еще один укол. Третий. Я безостановочно им хамил. Трус, лицедей, пытающийся храбриться
- Усыпите, йа, - сказал он. Я почувствовал укол в локоть, острую боль. Бесполезно. На счету у меня слишком много запоев.
- Сигары у кого-нибудь не найдется? - спросил я. Кто-то рассмеялся. Оригинальностью я уже не блистал Растерял форму. Я решил хранить молчание. Я почувствовал, как в жопу мне впился скальпель. Боли не было.
- Ну-с, фот, - услышал я его голос, - фот клафная трут-ность, фитите? Унд тут...
8.
В послеоперационной палате было скучно. Там ходили хорошенькие женщины, но на меня они не обращали внимания. Я приподнялся на локте и огляделся. Повсюду тела. Белые-белые и неподвижные. Перенесшие настоящие операции. Легочные больные. Сердечники. Я почувствовал себя в каком-то смысле дилетантом, и в каком-то смысле мне стало стыдно. Когда меня оттуда увезли, я обрадовался. Трое моих соседей, когда меня вкатили в палату, принялись таращить глаза.

Растерял форму. Я скатился с той штуковины на койку. Как выяснилось, ноги у меня затекли и совершенно меня не слушались. Я решил поспать. Слишком гнетущая там была обстановка. Когда я проснулся, задница страшно болела. Однако ног я так и не чувствовал. Я дотянулся рукой до члена, и мне показалось, будто его нет на месте. То есть ощущения никакого не возникло. За исключением того, что я хотел ссать, но поссать не мог. Это было ужасно, и я попытался об этом не думать.
Пришла одна из моих бывших любовниц, села и принялась на меня смотреть. Я сообщил ей, что ложусь в больницу, Зачем, я и сам толком не знаю.
- Привет! Как дела?
- Отлично, только поссать не могу.
Она улыбнулась,
Мы о чем-то недолго поговорили, а потом она ушла.
9.
Это было как в кино. Все санитары-мужчины казались гомосексуалистами. Один был больше других похож на мужчину.
- Эй, дружище! - Он подошел. - Я не могу проссаться. Хочу ссать, но не могу.
- Сейчас приду. Я тебе всё устрою.
Ждал я довольно долго. Потом он вернулся, задернул вокруг моей койки занавеску и сел.
Боже, подумал я, что он намерен делать? Неужто отсасывать?
Но, присмотревшись, я увидел, что у него с собой какая-то машинка. Я смотрел, как он берет полую иглу и вставляет ее в ссальную дыру моего члена. Чувствительность, которой, как я думал, лишился мой член, внезапно вернулась.
- Чертова штуковина! - прошипел я.
- Ощущеньице не из самых приятных, верно?
- Верно, верно. Не могу не согласиться. Ой-ёй-ёй! Срань господня!
- Уже почти всё.
Он нажал на мой мочевой пузырь. Я увидел, как наполняется мочой маленький квадратный аквариум. Эпизод был из тех, что в кино не показывают.
- Боже милостивый, приятель, сдаюсь! Пора кончать, потрудились на славу.
- Секундочку. Всё.
Он вытащил иглу. За окном вращался, вращался мой красно-синий крест. На стене висел Христос, у его ног была воткнута засохшая пальма. Неудивительно, что люди тянутся к богам. Не так-то просто видеть жизнь без прикрас.
- Благодарю, - сказал я санитару.
- Не стоит, не стоит. - Он отдернул занавеску и вышел, прихватив свою машинку.
Моя желтая обоссанная птица принялась лупить кулаком по кнопке, - Где этот санитар? Ну что за дела, придет он, наконец, или нет?
Он нажал еще раз. Санитар вошел.
- У меня спина болит! У меня дико болит спина! Никто не пришел меня навестить! Надеюсь, вы, ребята, это заметили! Никто ко мне не пришел! Даже жена! Где моя жена? Санитар, приподнимите мне кровать, у меня спина болит! ВОТ ЗДЕСЬ! Выше! Нет, нет, боже мой, так чересчур высоко! Ниже, ниже! Вот. Стоп! Где мой обед? Я еще не обедал! Послушайте...
Санитар вышел.
Я часто вспоминаю о маленькой ссальной машинке. Возможно, мне придется купить такую же и носить ее с собой всю жизнь. Поспешно прятаться в подворотнях, за деревьями, на заднем сиденье моей машины.

Оклендец с первой койки был молчуном.
- У меня что-то с ногой, - сказал он вдруг, обращаясь к стенам, - ничего не понимаю, вечером нога распухла, и опухоль до сих пор не спадает. Она болит, болит.
Седой в углу нажал свою кнопку.
- Санитар, - сказал он, - санитар, может, сварганите мне кофейку?
Да, подумал я, главное - постараться не лишиться рассудка.
10.
На другой день седой старикан (кинооператор), прихватив свой кофе, сел на стул подле моей койки.
- Терпеть не могу этого сукина сына.
Он говорил о желтой обоссанной птице. Ну что ж, делать нечего, оставалось только поболтать с седым. Я сказал ему, что до нынешней остановки в жизни меня довела, главным образом, выпивка. Забавы ради я поведал ему о некоторых наиболее бурных своих запоях и о некоторых безумствах, которые творились. Он тоже не раз переживал нечто подобное.
- В прежние времена, - сказал он мне, - если не ошибаюсь, между Глендейлом и Лонг-Бич ходили белые красные вагоны. Они ходили весь день и почти всю ночь, был только перерыв часа на полтора, кажется с трех тридцати до пяти тридцати утра. Короче, запил я как-то вечером и встретил в баре приятеля, а когда бар закрылся, мы поехали к нему и допили то, что у него оставалось. Я уехал от него и вроде как заблудился. Я свернул в тупик, но не знал, что это тупик. Я всё ехал и ехал, очень быстро. Ехал, пока не наткнулся на железнодорожные пути. Когда я врезался в рельсы, руль подскочил вверх, ударил меня в челюсть и вырубил. Так я и застрял поперек путей, в машине, в глубоком нокауте. Правда, мне повезло, потому что это были те самые полтора часа, когда поезда не ходили. Не знаю, сколько я там просидел. Только в чувство меня привел паровозный гудок. Я очнулся и увидел, что по рельсам прямо на меня мчится поезд. Я едва успел завести машину и дать задний ход. Поезд пронесся мимо. Я отогнал машину домой, передние колеса погнулись и стали вихлять.
- Круто.
- А в другой раз сижу я в баре. Прямо через дорогу есть заведение, где обедают железнодорожники. Остановился поезд, и мужики вышли поесть. А я сижу в баре рядом с каким-то малым. Он поворачивается ко мне и говорит: "Когда-то я на таких штуковинах ездил, могу и сейчас завести. Пошли, сам увидишь." - Я вышел с ним из бара, и мы влезли в паровоз. Он и в самом деле его завел. Мы набрали неплохую скорость. Потом я начал думать, какого черта я в это дело ввязался? Я этому малому и говорю: "Не знаю, как ты, а я сваливаю!" - В поездах я немного разбирался и знал, где находится тормоз. Я рванул тормоз и задолго до того, как поезд остановился, спрыгнул на откос. Он спрыгнул с другой стороны, и больше я его не видел. Очень скоро вокруг поезда собралась большая толпа - полицейские, железнодорожные сыщики, охранники, репортеры, зеваки. Я стою в сторонке вместе с толпой и смотрю. "Давай поднимемся и выясним, что происходит!" - говорит кто-то рядом со мной. "Да ну к черту, - говорю я, - это же всего-навсего поезд." Я боялся, что кто-нибудь мог меня увидеть. На другой день об этом писали в газетах. Заголовок гласил: ПОЕЗД ИДЕТ В ПАКОЙМУ БЕЗ МАШИНИСТА. Статью я вырезал и сохранил. Десять лет я хранил эту вырезку. На нее то и дело натыкалась жена. "Какого черта ты хранишь эту заметку - ПОЕЗД ИДЕТ В ПАКОЙМУ БЕЗ машиниста?" Я ей так ничего и не рассказал. Я все еще боялся. Ты первый, кому я об этом рассказываю.
- Не волнуйся, - сказал я ему, - больше эту историю ни одна живая душа не услышит.
Потом у меня сильно прихватило задницу, и седой посоветовал мне попросить укол. Сестра сделала мне укол в бедро. Уходя, она оставила занавеску задернутой, но седой продолжал сидеть. Мало того, к нему пришел посетитель. Посетитель с голосом, звук которого проносился по всем моим разъёбанным кишкам. Будь здоров голосина.
- Я намерен провести все корабли по заливу вокруг косы. Там и будем снимать. Капитану одного из этих судов мы платим восемьсот девяносто долларов в месяц, а под его началом еще двое ребят. Ведь у нас здесь целая флотилия. Грех ее не использовать. Зрители уже заждались хорошей морской истории. Они не видели хорошей морской истории со времен Эррола Флинна.
- Ага, - сказал седой, - такие вещи происходят циклично. Зрители уже готовы. Им нужна хорошая морская история.
- Конечно, ведь среди молодежи многие вообще морских историй не видели. Если уж говорить, о молодых, то именно их я намерен снимать. Я их хорошенько по кораблям погоняю. Старики у нас будут только в главных ролях. Мы просто-напросто выведем корабли в залив и там будем снимать. На двух кораблях не хватает мачт, а в остальном всё в полном порядке. Выдадим им мачты и сразу же начинаем.
- Да, зрители явно готовы к морской истории, это же цикличность, и цикл подоспел как раз вовремя.
- Их беспокоит бюджет. Черт возьми, это же обойдется в сущий пустяк. Зачем...
Я отдернул занавеску и обратился к седому
- Слушай, можешь считать меня ублюдком, но вы, ребята, сидите у самой моей кровати. Ты не можешь увести друга к своей койке?
- Конечно, конечно! Продюсер встал.
- Черт возьми, извините. Я не знал...
Он был толстый и мерзкий; довольный, счастливый, отвратный.
- Ничего, - сказал я.
Они перешли к койке седого и продолжили разговор о морской истории. Эту морскую историю выслушали все умирающие на восьмом этаже госпиталя "Королева ангелов". Наконец продюсер ушел.
Седой посмотрел в мою сторону.
- Это величайший продюсер в мире. Никто из современников не поставил столько великих картин. Это Джон Ф.
- Джон Ф., - сказала обоссанная птица, - ага, он сделал несколько великих, великих картин.
Я попытался уснуть. Ночью спать было нелегко, потому что они все храпели. Одновременно. Седой громче всех. Утром он неизменно будил меня, дабы пожаловаться на то, что всю ночь не сомкнул глаз. А в ту ночь до утра кричала обоссанная птица. Сначала по поводу того. что ему не удается просраться. Выдерните затычку, боже мой, мне надо похезать! Или ему больно. Или где же его доктор? Доктора у него то и дело менялись. Один терял терпение, и его место занимал другой. Они не могли понять, что с ним неладно. Ничего особенного: ему нужна была его мама, а мама давно умерла.
11.
В конце концов я уговорил их перевести меня в двухместную палату' Но после переезда дела пошли еще хуже. Его звали Херб, и. как сказал мне санитар: "Он не болен. С ним всё в полном порядке." Он носил шелковый халат, брился два раза в день, имел телевизор, который никогда не выключал, и постоянно принимал посетителей. Он руководил довольно крупным коммерческим предприятием и вывел рецепт, согласно которому его коротко стриженные седые волосы служили признаком молодости, работоспособности, ума и жестокости.
Телевидение оказалось куда хуже, чем я мог себе представить. У меня никогда не было телевизора, и поэтому привыкнуть к его меню я не успел. Автогонки еще были туда-сюда. С автогонками я мирился. хотя это и тоска зеленая. Но еще показывали нечто вроде марафона ради некоего Общего Дела, и собирали при этом деньги. Начали они спозаранку и продолжали без перерыва. Вывешивались маленькие цифры, указывающие, сколько собрано денег. Был там некто в поварском колпаке. Понятия не имею, что, черт возьми, он хотел этим сказать. И была жуткая старуха с лягушачьей мордой. Она была страшна как смертный грех. Я не мог в это поверить. Я не мог поверить. что эти люди не знают, какие у них безобразные, голые, мясистые. мерзкие рожи - это же насилие над всеми приличиями. И при этом они знай себе подходили и преспокойненько демонстрировали свои рожи на экране, разговаривали друг с другом и смеялись по какому-то поводу. Рассмешить этими шутками было не так-то просто, но их, похоже, это ничуть не волновало. Ну и рожи, ну и рожи! Херб не проронил по этому поводу ни слова. Он просто-напросто неотрывно смотрел с таким видом, точно ему интересно. Имен этих людей я не знаю, но все они были какими-то знаменитостями. Там объявляли имя, и все приходили в возбуждение - кроме меня. Я не мог этого понять. Меня начало подташнивать. Я пожалел, что не остался в старой палате. Тем временем я пытался совершить свой первый акт дефекации. Ничего не получалось. Сгусток крови. Был субботний вечер. Пришел священник.
- Не хотите ли завтра причаститься? - спросил он.
- Нет, спасибо, святой отец, я не очень хороший католик, я уже двадцать лет не был в церкви.
- Но вас крестили по-католически?
-Да.
- Тогда вы все-таки католик. Только расхлябанный. Совсем как в кино - он говорит начистоту, совсем как Кэгни или это Пэт О'Брайен щеголял в белом воротничке? Все мои фильмы относились к определенному времени: последним фильмом, который я видел, были "Потерянные выходные". Он дал мне тоненькую брошюрку.
- Прочтите это. Он ушел.
МОЛИТВЕННИК, - гласило название. - "Составлен для чтения в больницах и других лечебных учреждениях."
Я начал читать.
"О Предвечная и благословенная Троица. Отец. Сын и Дух Святой со всеми ангелами и святыми, я тебя обожаю."
"О дева Мария, Мать моя, я отдаюсь тебе всецело и дабы доказать. сколь самозабвенна моя любовь к тебе, я посвящаю тебе глаза мои, уши мои, рот мой, сердце мое, всё мое существо без остатка."
"Страдающее Сердце Иисусово, помилуй умирающих." "О мой Бог, я, коленопреклоненный, тебя обожаю..."
"Возблагодарите, блаженные Души, вместе со мною Господа Милосердного, что благоволит к столь недостойной твари."
"Это грехи мои, милый Иисус, причинили тебе такие невыносимые муки... грехи мои наносили тебе удары плетью и надели тебе терновый венец, и прибили тебя гвоздями к кресту. Я признаю, что заслуживаю лишь наказания."
Я встал и попытался посрать. Прошло уже три дня. Ничего. Лишь еще один сгусток крови да раскрывающиеся раны в прямой кишке. Херб смотрел комедийную передачу.
- Сегодня в программе будет участвовать Бэтман. Хочу посмотреть на Бэтмана!
- Да ну? - я снова вполз в койку.
"Особенно сожалею я о моих грехах нетерпимости и гнева, о моих грехах разочарования и непокорности."
Появился Бэтман. Все участники передачи казались взволнованными.
- Это Бэтман! - сказал Херб.
- Отлично. - сказал я. - Бэтман. "Возлюбленная Дева Мария. будь моей спасительницей."
- Он умеет петь! Слушай, он петь умеет!
Бэтман уже снял свой костюм летучей мыши и был в наряде для улицы. Это был весьма заурядный с виду молодой человек с каким-то невыразительным лицом. Он пел. Песня все никак не кончалась, а Бэтман своим пением, похоже, очень гордился - по какой-то причине.
- Он умеет петь! - сказал Херб.
"Боже мой милосердный, кто есть я и кто есть ты, чтобы осмелиться мне к тебе приблизиться?"
"Я всего лишь несчастная, жалкая, грешная тварь, абсолютно недостойная явиться пред тобою."
Я повернулся к телевизору спиной и попытался уснуть. Херб включил его на полную громкость. У меня было немного ваты, которой я заткнул уши, но это почти не помогло. Я никогда не посру. Подумал я, я больше никогда срать не буду, по крайней мере пока включена эта штуковина. От нее сжимаются, сжимаются мои кишки... На сей-то раз я уж наверняка рехнусь!
"О Боже, Господь мой, с этого дня я с готовностью и смирением принимаю из рук твоих такую смерть, какую ты соблаговолишь мне ниспослать, вместе со всеми ее муками, страданиями и болью. (Полное отпущение грехов ежедневно, условия обычные."
Наконец, в полвторого ночи, мое смиренное терпение лопнуло. Я слушал с семи утра. Путь моему говну преградили на Веки Вечные. я чувствовал, что за эти восемнадцать с половиной часов раскатился за Крест сполна. Я ухитрился повернуться на другой бок.
- Херб! Ради Христа, старина! Я больше не могу! Я сейчас с катушек слечу! Херб! ПОМИЛОСЕРДСТВУЙ! Я терпеть не могу телевизор! Я ТЕРПЕТЬ НЕ МОГУ РОД ЛЮДСКОЙ! Херб! Херб!
Он спал. сидя в койке.
- Ах ты, грязный пиздорванец, - сказал я.
- Что? Что такое?
- ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ВЫКЛЮЧАЕШЬ ЭТУ ШТУКОВИНУ?
- Не... выключаю? А, конечно, конечно... что же ты не сказал, малыш?
12.
Херб тоже храпел. И разговаривал во сне. Примерно в три тридцать утра я уснул. В четыре пятнадцать утра я проснулся оттого, что из коридора доносился такой звук, словно там волочили по полу стол. Внезапно зажегся свет, и надо мной возникла здоровенная темнокожая баба с бумагами на дощечке. Бог мой, это была некрасивая и бестолковая с виду девчонка, будь прокляты Мартин Лютер Кинг и расовое равенство! Она могла бы запросто, одним ударом выбить из меня всё дерьмо. А что, может, это и неплохая идея? Может, меня провожают в последний путь? Может, со мной покончено?
- Слушай, крошка, - сказал я, - тебе не трудно объяснить мне что происходит? Что, настал мой ебучий конец?
- Вы Генри Чинаски?
- Боюсь, что так.
- Вниз на причастие.
- Нет. постой! У него всё в башке перепуталось. Я же сказал ему: никакого причастия.
- А-а, - сказала она. Она снова задернула занавеску и погасила свет. Я услышал, как стол, или что уж там это было, поволокли дальше по коридору. Папа римский наверняка будет мною весьма недоволен. Стол поднимал адский шум. Я слышал, как больные и умирающие просыпаются, кашляют, задают в пустоту вопросы, звонят сестрам.
- Что это было, малыш?
- Что именно?
- Да всё - шум, свет?
- Это Крутой Темнокожий Ангел Бэтмана готовил Тело Христово.
- Что-что?
- Ладно, спи.
13.
Наутро пришел мой доктор, заглянул мне в жопу и сказал, что я могу отправляться домой.
- Только, мальчик мой, не нато естить ферхом, йа?
- Йа. А как насчет какой-нибудь горячей мохнатки?
-Што?
- Насчет половых сношений.
- О.найн, найн! Фосопнофить нормальную шиснь мошно путет только месяца через полтора или тфа.
Он удалился, а я начал одеваться. Телевизор мне не мешал. Кто-то на экране сказал: "Интересно, готовы мои спагетти?" Он сунулся мордой в кастрюлю, а когда поднял голову, оказалось, что спагетти прилипли к его физиономии. Херб рассмеялся. Я пожал ему руку.
- Пока, сынок, - сказал я.
- Было очень приятно, - сказал он.
- Ага, - сказал я.
Я уже собрался уходить, когда это случилось. Я рванул в сортир. Кровь и говно. Говно и кровь. Было так больно, что я принялся разговаривать со стенами.
- О-ох, мама, грязные ебучие ублюдки, ох, черт, черт, уроды малахольные, ох, небеса хуесосные, хватит жопу калечить, отстаньте! Черт, черт, черт, ОЙ-ЁЙ-ЁЙ!
Наконец всё прекратилось. Я подтерся, наложил марлевую повязку, натянул брюки, подошел к своей койке и взял свою дорожную сумку.
- Пока, Херб, пока, сынок.
- Пока, малыш. Вы угадали. Я снова рванул в сортир.
- Ах вы, грязные разъебаи, кошкодралы вонючие! 0-о-о-ох, чертчертчертЧЕРТ!
Я вышел и немного посидел. Потом, совершив еще один акт, попроще, я почувствовал, что готов идти. Я спустился по лестнице и подписал счетов на целое состояние. Прочесть я ничего не мог. Мне вызвали такси, я стоял у входа в пункт скорой помощи и ждал. С собой у меня была маленькая сидячая ванночка. Лоханка, в которую срут, предварительно наполнив ее горячей водой. На улице стояли трое из Окленда, двое мужчин и женщина. Голоса у них были громкие и южные, а по их виду и поведению чувствовалось, что у них отродясь ничего не болело - даже зубы. Я почувствовал в жопе биение и острую боль. Попробовал сесть, но это было ошибкой. С ними
был маленький мальчик. Он подбежал и попытался выхватить у меня лоханку. Дернул ее на себя
- Нет, ублюдок, нет, - зашипел я на него. Он едва ее не выхватил. Он был сильнее меня, но я в нее крепко вцепился.
"О Иисус, твоему покровительству я поручаю моих родителей, родственников, благодетелей, учителей и друзей. Вознагради их особо за все треволнения и горести, что я им принес."
- Ах ты, онанист недоразвитый! Отпусти мою парашу! - сказал я ему.
- Донни! Оставь дядю в покое! - прикрикнула на него женщина.
Донни убежал прочь. Один из мужчин посмотрел на меня.
- Привет! - сказал он.
- Привет, - отозвался я. Такси смотрелось неплохо.
- Чинаски?
- Ага. Поехали. - Я сел впереди вместе с парашей. Опустился вроде бы на одну ягодицу. Я показывал ему дорогу Потом: - Слушай, если я заору, тормози за щитом с указателями, за бензоколонкой, где угодно. Но останавливайся. Меня может подпереть, и придется посрать.
-Ладно.
Мы ехали дальше. Улицы смотрелись неплохо. Было около полудня. Я был все еще жив.
- Слушай, - сказал я ему, - где тут приличный бордель? Где тут можно разжиться добротным, чистым и дешевым кусочком жопы?
- О таких вещах я понятия не имею.
- ГОВОРИ! НЕ БОЙСЯ! - заорал я на него. - Я что, похож на легавого? Или на стукача? Со мной можешь не церемониться,
мастер!
- Нет, я серьезно. Я о таких вещах знать не знаю. Я работаю только днем. Может, ночной таксист тебе и покажет.
- Ладно, я тебе верю. Поверни здесь.
Старая лачуга, притулившаяся среди всех этих многоэтажек, смотрелась неплохо. Мой "Плимут-57" был заляпан птичьим дерьмом, а шины - наполовину спущены. Всё, что мне было нужно - это горячая ванна, горячая ванна. Горячая вода, ласкающая мою несчастную задницу. Тишина. Старые программки скачек. Счета за газ и за свет. Письма от одиноких женщин, слишком далеких для ебли. Вода. Горячая вода. Тишина. И сам я, ораторствующий в четырех стенах, вновь спускающийся в люк моей распроклятой души. Я дал ему щедрые чаевые и стал медленно подниматься по подъездной аллее. Дверь была открыта. Настежь. Кто-то по чему-то стучал молотком. Постельного белья на кровати не было. Боже мой, на меня совершили налет! Меня выселили! Я вошел.
- Эй! - крикнул я.
В переднюю комнату вошел домовладелец.
- Вот черт, а мы вас так скоро не ждали! Протекал бак для горячей воды, и нам пришлось его снять. Мы поставим новый.
- То есть горячей воды нет?
- Да, горячей воды нет.
"О милосердный Иисус, я с готовностью принимаю то испытание, которое ты соблаговолил мне ниспослать."
Вошла его жена.
- Ох, а я как раз хотела постелить вам постель.
- Вот и хорошо. Просто прекрасно.
- Бак он должен был поставить сегодня. Но может не хватить деталей В воскресенье детали раздобыть трудновато.
- Ладно, постель я сам постелю, - сказал я.
- Я сейчас принесу.
- Не надо, прошу вес, я сам.
Я вошел в спальню и начал стелить постель. Потом опять подступило. Я рванул в сортир. Усевшись, я услышал, как он стучит молотком по баку для воды. Я был рад, что он стучит молотком. Я произнес негромкую речь. Потом я лег в постель. До меня донеслись голоса парочки из соседнего дворика. Они ссорились.
- Вся беда с тобой в том, что ты ничего не желаешь понять! Ни черта не знаешь! Ты попросту дура! И шлюха вдобавок!
Я снова был дома. Это было чудесно. Я перевернулся на живот. Во Вьетнаме расшалились войска. В подворотнях присосались к винным бутылкам бродяги. Солнце еще не зашло. Солнце светило сквозь занавески. Я увидел, как по наружному подоконнику ползет паук. Я увидел на полу старую газету. Там было фото трех молоденьких девушек, прыгающих через изгородь и в избытке демонстрирующих ножки. Весь дом походил на меня и имел такой же запах,
как я. Меня знали обои. Это было прекрасно. Я ощущал свои ноги, свои локти и волосы. Своих сорока пяти лет я не чувствовал. Я чувствовал себя распроклятым монахом, коему только что было ниспослано откровение. Чувство было такое, будто я влюбился во что-то очень хорошее и, не зная, во что именно, точно знал: оно существует. Я вслушивался во все звуки, звуки мотоциклов и машин. Я услышал, как лают собаки. Услышал людей и их смех. Потом я уснул. Я спал, спал и спал. Пока в окно ко мне заглядывало деревце, пока деревце смотрело на меня. Солнце продолжало трудиться, а паук знай себе ползал.

[ come back ]

==================================================================