Альдо Нове
13 рассказов из книги “Супервубинда” Перевод с итальянского и вступление Геннадия Киселева
ЧЕРТОВА ДЮЖИНА АЛЬДО НОВЕ Даже Лев Толстой, питавший, мягко говоря, нелюбовь к современным ему “модернистам” (“Он пугает, а мне не страшно” — это о прозе Л. Андреева), признавался на склоне лет, что будь он помоложе, написал бы нечто такое, что было бы совсем уж неизвестно чем...
Свое “совсем уж неизвестно что” написал по молодости лет Альдо Нове (р. в 1967). Нове — одна из самых заметных фигур в стане “юных людоедов”, новейшего течения гипернатурализма в итальянской литературе на рубеже веков. Течение это оказалось столь бурным, что разделило на два берега итальянскую литературную критику. С одного берега “каннибалов” упрекают в неоправданной экстремальности ключевых сюжетов и чуть ли не в программном отсутствии у них лексической иерархии (когда в литературном отношении ни одно слово не возвышается над другим); с противоположного — хвалят за... стихийное отсутствие у них лексической иерархии и вполне оправданную экстремальность ключевых сюжетов. Надо полагать, резонны оба мнения. Их в определенном смысле примирил известный итальянский поэт и критик Нанни Балестрини, заметивший, что в тихой заводи итальянской словесности последних лет “каннибалы” стали единственной живительной струей.
Сборник дебютных и теперь уже культовых страшилок А. Нове “Вубинда” (1996) во втором издании разросся до размеров обескураживающей энциклопедии современной жизни, девизом которой могло бы быть “ни дня без конца света”. Боюсь, однако, что дело не в упадочных настроениях конца тысячелетия, а, как сказал бы В. Беньямин, в невозможности “непосредственной жизни”. Судя по творчеству Альдо Нове, это сполна ощущается и в “стране высоких вдохновений”. За гладко оштукатуренным фасадом повседневности, в мире Нове, мире легко узнаваемом, поскольку реальном до оторопи, скрываются поистине ландольфианские зияния “просто жизни”, этакие черные дырищи индивидуального и массового психоза, пространства-ловушки, энтропия современного сознания. Хочется верить, что разложенный автором пасьянс “апокалипсиса сейчас” есть еще одна попытка заговорить тот, главный Апокалипсис, который уж точно покруче будет. Заговорит ли его А. Нове? Это как фишка ляжет.
И здесь уместно перейти от идейных соображений к самой манере называния ужасов жизни, составляющей безжалостный и несомненный стиль каннибальского реализма вообще и Альдо Нове в частности. Рецепт этого стиля — гремучая смесь из свежих языковых присадок, куда входят рекламные примочки, эстрадные приколы, эротические пенки, телевизионный стёб, уличная феня и прочий недоязык, который незаметно подменяет нам праязык и выстраивается автором во всеядное и крайне неутешительное письмо, доходящее до самопожирания. Приготовленный в лаборатории писателя этот шипучий словесный коктейль, казалось, вот-вот разъест последние островки литературы. Как бы не так. Внезапно затвердев, он сам превращается в литературный реликт. Ведь сказано: литература начинается там, где кончается литература.
БАДУСАН Я урыл своих предков за то, что они пенились этим долбаным бадусаном Pure & Vegetal.
Мазер талдычила, что ее бадусан типа увлажняет кожу. Только я пользуюсь бадусаном Vidal. И хочу, чтобы все в доме пользовались бадусаном Vidal.
Потому что с детства помню рекламу бадусана Vidal. Неслабая была реклама.
Я лежал в постели и смотрел, как скачет лошадь.
Та лошадь была Свободой.
Я хотел, чтобы все были свободны.
Я хотел, чтобы все покупали Vidal.
А потом фазер и говорит: в универсаме, мол, набор из трех предметов по цене двух дают. Надо брать. Не думал я, что туда и бадусан попадет.
Фазер-мазеры сроду меня не просекали.
После таких дел я сам себе покупал бадусан Vidal. Мне было пофигу, что в доме еще три упаковки Pure & Vegetal с этой обломной календулой.
Я, если когда в ванную заходил и видел на биде их стебаный батл, тут меня прорывало, и я уже за стол с ними не садился.
Обо всем ведь не расскажешь.
Я погляжу, когда вам наплюют в самую душу. А главное, ради чего — ради скидки. Я молчал.
Молча бакланил у себя в комнате чипсы там шмипсы разные. И никого не хотел видеть — ни дружбанов, никого. Телефон звякнет, а меня вроде как дома нету.
Что ни день, я все глубже въезжал, до чего страхолюдина у меня мамуля.
Такая, что вовек в политику не сунется — с ее-то вздутыми веняками и желтыми от курева пальцами.
Страшна как смертный грех. И как только я любил ее в детстве?
Папуля тоже весь трещал по швам.
Короче, пора, пора уже было ушатать их обоих.
Ну, выхожу я тут под вечер из своей комнаты и говорю: решил я типа вас обоих списать.
Те на меня только гляделки свои поношенные выкатили, видно ушам не поверили, что я с ними вообще заговорил. С чего это, спрашивают.
А с того, что неплохо бы для начала бадусанчик сменить.
Они как заржут.
Ну, поднялся я в свою комнату и взял консервную банку из-под томатов. Она у меня для ночной жрачки заныкана.
Вернулся в кухню и запер дверь на ключ.
Я рявкнул матери, что она последняя чувырла и что ей надо было вырезать матку до моего зачатия.
Отец вскочил и замахнулся на меня. Но я не оплошал и так вмазал ему по яйцам, что он тут же с копыт долой.
Мать бросилась к нему с диким ревом. Она выкрикивала что-то бессвязное и от этого казалась еще старше и смешнее. Я всадил ей острую консервную крышку в горло. Ручьем хлынула кровь. Мать визжала как свинья.
Отца я оформил тесаком для замороженных продуктов.
Тошно было смотреть, как они подыхали, давясь кровавой блевотиной.
Всю плитку на полу перемазали. Кровища все лилась и лилась. А эти стали другого цвета.
Я потопал наверх и сгреб два батла (один они уже испузырили) их поганого бадусана.
Притащил батлевичи на кухню, поставил на стол. А после продолбал мамашин череп молотком для отбивки мяса.
Липкие мозги вытекали медленно. Шмотки волосатой кожи отдирались как скотч.
Отцовская башка была вроде мягче. То ли это я по ней хряпнул как положено.
Я вывалил их мозги в раковину и хорошенько промыл черепки моющим средством Scottex.
Потом налил в черепушки Pure & Vegetal — пусть до них дойдет, что это
* * *
ВУБИНДА С тех пор как на ТВ заправляет Берлускони, перестали показывать Вубинду — бледного швейцарца, бегущего по саванне. От правых и не того еще дождешься.
Меня зовут Джузеппе. Мне тридцать один. Овен. Я левый. Как и Вубинда. Когда был Вубинда, мы все были заодно. С пластинки неслось: “Вубинда, помоги мне. Вубинда, помоги!” Те парни пели еще и “Фурию”. “Фурию” сейчас тоже не показывают.
Однажды “Фурию” пустили снова. Это было уже не то. И заставка — полное фуфло. Под такую не помечтаешь. А моему поколению так нужно мечтать.
Мое поколение верит во что-то новое. Нынешний молодняк Вубинду знать не знает. И Фантомаса тоже.
Вечером я попадаю в дом через окно. Я всегда вставляю новое стекло после того, как вломился в дом через окно.
Если бы в саванне были окна, Вубинда тоже входил бы через окна и тоже разбивал бы их. Когда-нибудь не станет больше лесов. И Вубинды не станет. Как на сегодняшнем телевидении, где его уже нет.
Но он есть. Как будто время остановилось. Он есть во мне.
Он в тех, кто еще может что-то сказать. Он дает силы тем, кому сейчас тридцать.
И помогает разобраться, как быть дальше.
Моя сестра смутно помнит Вубинду. Когда его показывали, ей не было еще десяти. Для нее Вубинда — просто парень, который кричал перед самым ужином. А что к чему, она не помнит и даже забыла, какое у него лицо.
Зато она хорошо помнит Барби-папу.
Барби-папу из семейства Барби. А нашим любимцем был Барби-мохнатик.
Это был всего лишь мультик, а мультик не в счет. Это был правый мультик, мультик Ломбардской Лиги, потому что он ничего не говорил людям. Не то что Вубинда. Вубинда сплачивал нас. В 1979-м мы выходили по вечерам из дома и звонили в колокольчики и знали, что мы вместе, рука об руку, а теперь сил уже м
* * *
ВИБРАВОЛЛ Меня зовут Стефания. Мне двадцать семь. Я Овен, восходящий к Тельцу. Моего мужа зовут Джанни. Ему сорок, он маклер.
Я поэтесса и редактор женской газеты. Веду рубрику писем. В письмах — сплошное сюсюканье. Жевано-пережевано. Сил нет. Обарабанив в редакции, я еще долго потом рулю, чтобы маленько расслабиться. А недавно купила сотовый — теперь оттягиваюсь покруче.
Марка моего сотового Sharp TQ-G400.
Размеры: 130× 49× 24 мм. Вес: 225 г. С обычной батарейкой.
Пониже кнопок вызова и окончания связи есть две такие клавиши со стрелочками. Нажимая на них, я просматриваю меню и выбираю нужную функцию.
Экранчик просто загляденье, гораздо симпатичнее, чем в Pioneer PCC-740; это тот, что у Марии.
На моем показаны уровень сигнала, заряд батарейки, время, а еще — включен телефон или выключен.
А еще там есть малюсенькая такая мигалочка: если телефон положить в комнате или в машине, она показывает, заряжена батарея или уже садится.
В памяти сохраняются последние десять звонков.
Бывало пилишь по автостраде, пилишь: пора чуток и релакснуться. Тут я набираю Джанни и говорю:
— Давай, что ли, поколбасимся?
Ну, он и выдает:
— Ща бы я полизал тебе передок, дешевая ты давалка.
Я еду и чувствую, как там у меня становится влажно.
Обычно Джанни звонит с биржи. А на бирже вечно такой гвалт, что никтошеньки не слышит, о чем там мой Джанни трёкает по своему мобильнику марки Ericsson EH-237 за 1 583 000 лир.
В память его трубы можно забить аж до 199 номеров. И автодозвон на шесть номеров имеется.
Сотовый мужа на 20 г. легче моего. Размеры: 49× 130× 23 мм.
И антенна у него не выдвижная, а витая.
Так вот, по этому самому Ericsson ЕН- 237 муж звонит мне, пока я сижу за баранкой, и мы с ним типа колбасимся. Приколись!
Мы с мужем современная пара. Когда-никогда, а выбираемся в sexy shop “Голубой Дунай”, рядом с аэропортом. Подкупить разных там примочек. Нет, с этим делом у нас все тип-топ. Просто другой раз охота уже и по полной схеме оторваться. В прошлый вот заезд оставили 119 700 лир.
А взяли фаллос без вибратора, но со впрыском за 34 900; вибратор “Дуэт” анус-вагина за 49 900 и китайские виброшарики за 34 900.
Только я вот что скажу: если ваша пара без конца в разъездах, вроде нас с Джанни, то у вас обязательно должен быть Вибраволл.
Вибраволл — это даже не жужжалка, а бесшумная такая дрожалка для сотовых. Мой муж вставил мне ее в попку на годовщину нашей свадьбы.
А перед этим сказал:
— Дай-ка я загоню тебе в соседку приборчик.
Ну, думаю, какой-нибудь латер со впрыском или без, с вибратором или без, с залупоном или без — в общем, приборчик в попку.
Но это был Вибраволл.
Муж вышел из комнаты и позвонил со своего Ericsson EH-237 на мой Sharp TQ-G400.
Вибраволл тут же задрожал. Это был сигнал звонка. От него я так оттопырилась, такой словила кайф, какого у меня отродясь не бывало. Я просто потеряла голову. До меня вдруг дошло, что в наши славные времена благодаря технике с милым можно ой как заторчать. Я только бешено мычала. А приборчик все жжж-жжж у меня в попке. Я не выдержала, встала с кровати и взяла с комода мой сотовый. Мне уже было до фонаря. Я завелась как распаленная блядь.
Я вовсю нашарпывала свою щелку: вверх-вниз, вверх-вниз. Маленькая упругая антенна так теребила клитор, как могут теребить только антенны Sharp. И вот подкатил ломовейший оргазм. В комнату вошел муж. Он был потрясен: Скорпион под знаком Льва. Правой рукой он прижимал к лиловому члену мигающий Ericsson EH-237. Муж высунул язык и проворковал:
— Я люблю тебя, моя зайка.
И тут я растеклась. Ох, как я растекл-а-а-ась.
***
БЕСПРОВОДНЫЕ НАУШНИКИ Илария пришла ко мне смотреть “Экзорциста”. Меня зовут Стефания, я ее подруга, мне шестнадцать.
Хотя, по-моему, она пришла не за этим. Думаю, она пришла меня трахнуть.
И трахнула.
Во время рекламы она лезла целоваться, а через десять минут запустила руку мне между ног, сдвинула трусики и начала лапать за пипку.
Перед самым продолжением фильма я отдернула ее руку.
Примерно в середине первой части Илария стала вовсю дрочить.
Мне-то было без разницы, я хотела смотреть “Экзорциста”.
Сперва она тяжело так дышала, а потом заскулила, как шальная сучка.
Я сделала громче.
Илария предложила поставить порнушку с Роном Джереми, а “Экзорциста” досмотреть как-нибудь потом.
Она начинала меня цеплять.
Я спросила, какого она вообще приперлась: фильмец смотреть или что? Лично я собираюсь смотреть фильмец.
Она ответила, что любит меня. Тогда я пошла в свою комнату и взяла беспроводные наушники.
Настроила их на телик и отключилась от нее.
Но эта прищепка гнула свое.
Она так раздрочилась, что весь диван ходуном ходил.
От этой скачки пульт свалился на пол.
Я бы и не заметила, если бы не переключился канал.
Ни с того ни с сего на экране появилось “Поле чудес”.
Я фыркнула и снова переключила на четвертую.
Чтобы спокойно досмотреть “Экзорциста”, я сняла трусики и сказала Иларии: так и быть, можешь полизать, только не очень вертись, а главное — не загораживай экран.
Она спустилась на пол и нырнула головой мне под юбку.
В какой-то момент пропал звук.
Наверное, сели батарейки в наушниках.
Четыре пальчиковых на полтора вольта. И двух недель не протянули.
— Илария, — сказала я. — Хорош, батарейки сели.
Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.
— Что такое? — пролепетала она, задыхаясь.
— Батарейки в наушниках сели, я не слышу
Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.
— Что такое? — пролепетала она, задыхаясь.
— Батарейки в наушниках сели, я не слышу
Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.
— Что такое? — пролепетала она, задыхаясь.
— Батарейки в наушниках сели, я не слышу
Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.
— Что такое? — пролепетала она, задыхаясь.
— Батарейки в наушниках сели, я не слышу
Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.
— Что такое? — пролепетала она, задыхаясь.
— Батарейки в наушниках сели, я не слышу
Она высунулась у меня между ног и очумело глянула вверх.
— Что такое? — пролепетала она, задыхаясь.
— Батарейки в наушниках сели, я не слышу
***
YOU CAN DANCE Сижу я тут с дружками в баре. Кофейком балуюсь. Глядь — Марчелло. Служили мы вместе. Вот, говорю, это Марчелло, прошу любить и жаловать. Когда тебе за восемнадцать, по кайфу вспомнить былое. Марчелло как услыхал, что я женился, обрадовался. Он тоже тридцатник разменял (как и я). Да и родились мы впритирочку. Он дня на два моложе будет. Так что оба мы Раки. Раз даже день варенья вместе справляли. Только в другом баре.
Ну, вспомянули, как положено, про того чмошника-сардинца, что на крышу залез, а слезать ни под каким видом; про то, как затащили в казарму путан; как Марчеллик слямзил коробку шоколада, пятнадцать кило, и мы толкнули ее одному торгашу. А еще вспомянули про педрилу-старлея и торчка-часового, что ширнулся, да и похерил склад — пришлось на него рапорт катать.
Как-то Марчелло откопал надувную куклу в шкафчике у You Can Dance. Ну, мы ее, значит, надули и запихали в очко. Тут нас дежурный и накрыл, мы — ноги. Он ее тащит-потащит, чтобы самому-то попользоваться, а она возьми да и лопни...
Марчелло помордел. Дочке два года. Заказал себе мерзавчика. Говорит, что кантуется на выездных играх “Ювентуса” вместе с другими фанами. Звал типа в гости.
Пора было расходиться. Марчелло вызвался заплатить. Э-э, нет. Столько не виделись, обижаешь, старик, — плачу я. Марчеллино ни в какую: пыжится, толкает меня. Брось, говорю, давай не будем, кончай базар.
Он: еще чего. Я ему: и думать забудь. Он мне: шутки шутишь? Я: ну прямо! Марчелло скривился. Я ему: чего кривишься, бля, я плачу. Марчелло мне: мудозвон.
Я ему: иди, говорю, просрись, пора уже въехать, угощаю тут я. Он мне: даже не рыпайся со своим бамажником, ты меня и так заколебал, плачу все одно я.
Кругом народ тусуется, мочалки там местные, ну и вообще; всем охота узнать, кто из нас забашлит. Вылупились на меня, ждут, чего дальше. И кассирша за стойкой тоже глазеет.
Короче, расклад такой, Марчелло: ты лучше не выёгивайся, последний раз говорю, прикинь. Тут он как пихнет меня к витрине мороженого, а бабки-то кассирше сует.
Мать твою, завопил я и выхватил пушку. Ты врубишься или нет, что пора завязывать эту лабуду? Да или нет, да или нет — и зашмалил ему всю обойму конкретно в зенки.
Что, ты этого хотел, этого? Ласты завернуть хотел, а, Марчеллино, орал я не своим голосом. Марчелло бухнулся на пол. Так и сжал в кулаке свои тугрики, заляпанные кровью. Все повалили из бара. Я за ними. А сам палю без разбора и реву во всю глотку: обижаешь, старик, я плачу, плачу я.
***
ГОВНО Мать обнаружила, что я держу говно в тумбочке.
Вонь по всему дому пошла. Тут уж фунькай не фунькай освежителем — все без толку. Запашок еще тот! Думала, трубу где прорвало.
Да нет: трубы сливали говно исправно. Утечки газа вроде никакой. Дохлой мыши — и той не нашлось.
Просто я держу говно в тумбочке.
Меня зовут Эдоардо. Мне восемнадцать. Я Овен.
До говна я дошел постепенно. Для начала задумался о цвете...
Говно коричневое. Как земля.
По мне, земля — это клево.
На глобусах мир весь такой разноцветный, как мячик.
А на деле-то он синий (моря синие) и коричневый.
Везде и во всем надо выдерживать правильные цвета...
Я офигеваю, когда в рекламе прокладки и памперсы вечно поливают чем-то синим!
В детстве я думал, что писаю не так, как все, потому что у меня желтые писи.
Я включал телик, а там были синие писи.
Эта реклама все перековеркала.
Вы небось замечали, что в рекламе никогда не показывают какашки.
Вот я их и храню. Если бы показывали, какашки были бы зелеными.
Или синими. Как писи.
Я знаю, мать сделала вид, будто ничего не случилось. Она просто выкинула говно.
За ужином сидела с понурым видом, опустив голову.
Ели молча. Только ножи с вилками стучали. Мать тяжело вздыхала. Так она вздыхает в особых случаях. Как в тот день, когда дядя под машину попал. Или когда она уронила в толчок золотую цепочку.
Так она не вздыхала уже несколько лет. Какого хера! — заорал я. Молчит. Уткнулась в тарелку и молчит.
Ну, я ее в эту самую тарелку рылом-то и мокнул. Типа смотришь свой говенный ящик, вот и я буду говно в тумбочке держать.
Я тоже пока в толк не возьму, чего вечером смотреть.
Как-то выходил я тут с одной. Ну, по барам там и вообще.
Она все книжку с собой таскала. И зачитывала мне из книжки. Одно и то же, одно и то же. Альенде автор. Та, которую все бабы в метро читают. А в книжке-то, поди, не все слова одинаковые. Короче, деваху ту я больше не видел.
В октябре дело было. Говно я еще выбрасывал.
И все никак не мог определиться, какую программу вечером смотреть. Помню, в жилу шла передачка “Милан-Италия”. А матери до лампочки.
Уже вон тридцать четыре, а я все наклейки собираю. Стремно.
В свои тридцать четыре не с кем в дартс пошвырять. Или пульку расписать. А мне по барабану.
Политику надо менять на корню. Чего-то сделать в натуре. С детства об этом думаю.
Время сейчас такое, чт
***
НА МИНУТОЧКУ ХОРОША СОБОЙ Меня зовут Розальба. Мне двадцать семь, и я так на минуточку хороша собой. Поэтому у меня все время члентано во рту. С тех пор, как мне исполнилось пятнадцать, у мужиков ну просто крыша поехала. Чуть заметят меня, тут же норовят боеголовку в пасть загрузить.
Это потому, что я Весы, и в асценденте у меня тоже Весы, так что я страсть как люблю перышки почистить. Да и вообще природа девушку не обделила, ведь у меня Венера в тригоне к Юпитеру и четвертый номер бюста, а бедра такие, что хоть налопопам разорвись.
Сначала было не в кайф. Наш падре из говназии просил, чтобы я ему спускала. По первому разу он стремался вчерняк. По второму уже меньше, а потом так навис, что я ему прямо выдала: пусть, мол, тебе, святой отец, твоя Мадонна прибор драит, — и получила зачет по религии.
На улице всю дорогу слышишь: эй, мокрощелка, отсосать не хочешь? А я и отсасываю. Только не у всех: у всех не отсосешь.
Тут подруга мне говорит: чего высиживаешь, двигай в порнухе сниматься. Лимон в день, без особого напряга, попаришь титьками шершавого — и нормалек, все равно как с шефа надбавку срубить. Айда, познакомлю тебя с Ивано.
Ивано не клеил меня на минет. Он типа хохмил да прикалывался, феньки там разные отмачивал. Думала, все равно ведь потом завафлит. Мужиков послушать, так все мы, женщины, — вафельницы. Им главное пистон тебе вставить куда ни попадя. Ради этого они хоть в лепешку расшибутся, все мозги вплотную запудрят. А под конец начнут колготки стягивать и прочее, будто ты вобла какая, — засранцы.
Но Ивано был не таким. Он свел меня с этим шизанутым красавчиком Марко и сказал, что мы должны как следует побатониться. А еще там был фотограф. Фотограф был бабой. Мне прыснули в рот какой-то прыскалкой для отсосов. Ивано сказал, ты, короче, не суетись, делай так-то и так-то. Велел мне взять под язык Марков причиндал и выставить в камеру экстазный фейс. Ну, а потом меня еще столько херакнутых болтов поимело, что и не сосчитать.
Однажды по сценарию я должна была сплюнуть малафью в дабл. А мне спущенка очень даже нравится, ну, я возьми и сглотни ее по привычке-то. Ивано обозвал меня мандавошкой, засветил по хлебалу и выдал шесть лимонов отступного.
***
ДУБЛЕР Я работаю дублером. Играю того чувака в резиновом прикиде из фильма режиссера по фамилии Тарантино. Фильм называется “ Pulp Fiction”. Мой герой появляется ближе к середине того фильма, о котором я здесь толкую. Точнее, ближе к концу. Когда полицейский решает, кого ему отодрать — негра или боксера.
Такую роль играть легко. Резиновый чувак не говорит ни слова. Появляется на несколько секунд и молчит как рыба. Только в самом конце приглушенно так охает, когда боксер выписывает ему в торец.
Я стал играть эту роль, потому что я никто. У меня на лице волчанка, и когда я влезаю в резиновую шкуру, я могу:
1) появляться на людях так, чтобы никто не видел моего уродства;
2) надеяться, что меня позовут на передачу “Факир на час”, ту самую, где надо спеть песню, подражая какой-нибудь звезде;
3) побороться за главный приз — поездку на Адриатику с участием в ночном гала-концерте.
Правда, мой герой не поет. Так что играть его проще других. Хотя, что значит не поет? Не поет в самом первом фильме. А в жизни очень может быть, что поет. Или запоет в следующих сериях. Если они, конечно, будут.
Вообще-то я согласился на эту роль не с бухты-барахты.
“Pulp Fiction” смотрела, я не знаю, тьма народу. Забойная вещь. Мó лодежь от нее в угаре. Выходит, я вроде как символ этой гребаной жизни. Теперь и верить-то уже не во что. Разве в то, как одному кенту на заднем сиденье машины башку разносят.
А иной раз меня даже не узнают. Просто понятия не имеют о моем герое. В упор не замечают, хоть ты тресни. Такие вот времена. Народ пошел легонечко с приветом. Не успели один фильм посмотреть, глядишь — уже на другой бегут. А кто кого играет, какой где герой, никто и знать не знает. Сплошная куча мала. Такое вот кино.
Ладно, авось прорвемся. А пока, кому интересно, я объясняю, откуда у меня эта шкура и что, мол, я работаю дублером того чувака в резиновом прикиде из фильма одного американского режиссера по фамилии Т
***
ЧИП и ЧОП Я по жизни рубаха-парень. Мой знак — Близнецы. Окончил педучилище в городе Комо. Работаю с дядей на фирме.
По жизни я домосед. Любимое занятие — телик смотреть. Посмотрю немного — и на боковую. Так всю неделю, кроме субботы. В субботу мы куролесим. Мы — это я и Риккардо.
Мы дружим с первого класса. Во втором и пятом за одной партой сидели. После уроков вместе пинали мячик. В старших классах как-то подразошлись. Теперь вот куролесим на его “пунто”. По субботам.
Я тоже купил себе “пунто”. Это отечественная марка. Сейчас всем приходится несладко, и я решил помочь родной экономике.
Иной раз мы руляем не на его, а на моей машине. Тем более что они одной масти. По идее надо бы раз на его, раз на моей.
Но мы нарочно руляем на его. Прямиком по шоссе. Всю неделю на фирме стоит сплошной треп по телефону. Треп-перетреп. Бывало, нарушишь правило, остановят тебя — и пошел треп. Время на улице спросят — опять трепись. Сантехника вызвал — снова чеши языком. И только по субботам можно пожить без трепотни.
По субботам за рулем у нас Риккардо. Я сижу рядом. Мы смотрим в окошко на машины. Они бесшумно проносятся мимо.
Мы молчим примерно полчаса. Потом еще столько же. Потом уже надо что-то сказать. Риккардо говорит:
— Чип.
Я выжидаю и ловлю радио “Молочные реки”. Там заводят только итальянские песни. Смотрю на дорогу и отзываюсь:
— Чоп.
На той неделе едем мы едем, и вдруг — бац: мотор заглох. Вышел я глянуть, что там. Риккардо за мной и тихонько так сквозь зубы:
— Чип.
А я в ответ, чуть громче:
— Чоп.
(Радиатор закипел.)
Обычно мы созваниваемся в среду вечером. Когда кончается эта муть по пятой программе, я встаю, беру телефон, переношу его на диван и звоню Риккардо. Иногда он первый мне звонит.
Один из нас тут же снимает трубку: знает, что это звонит другой. Договориться о субботней поездке в автогриль у аэропорта. Сняв трубку, я сразу говорю:
— Чип.
На том конце слышно, как работает телик. Потом раздается голос Риккардо:
— Чоп.
Мы трогаемся. За рулем Риккардо. Он радуется тому, что молод. Одной рукой он ведет. В другой держит банку пива. Из окошка своей “пунто” он наблюдает, как по смежной полосе нас обгоняют машины.
Нас вечно все обгоняют, потому что мы едем по полосе безопасности. Так оно вернее. Случись, насядет какой “мерс”, можно не дергаться: на полосе безопасности в ящик не сыграешь, будь спок.
Мы оба смотрим в зеркало заднего вида. Через пару часов Риккардо сам не свой от счастья. Поди плохо, когда тебе сорок четыре. Раскатисто так он выпаливает:
— Чип.
Вот и я рад-перерад, что мне шестьдесят два. Житуха будь здоров, грех жаловаться. И я откликаюсь:
— Чоп.
В автогриле, куда мы приезжаем по субботам, стоит автомат карамелек Smarties. Как его году в восьмидесятом там поставили, так он и стоит. И менять пока не собираются. Обшарпанный такой автоматище. Окошко все раздолбано. Меняются только Smarties. Мы каждый раз берем по две коробочки.
Smarties — одно из лучших воспоминаний моего детства. Ну, когда мне было лет так семь-восемь-десять. Коробочки сейчас уже другие, а вот Smarties все те же.
Smarties все т
***
ТЕ, КТО Меня зовут Маттео Пировано. Мне двадцать два. Мой знак — Водолей.
Я разработал несколько любопытных теорий в области космологии. До недавнего времени я был созерцателем собственной жизни. Она оставалась для меня загадкой, разгадать которую я не мог. Поэтому в университете я учился неважно. И с девушками у меня не ладилось. Зато теперь моя жизнь меняется на удивление быстро. Теперь я постоянно смотрю программу “Те, Кто”.
Она идет каждый день. В 19.00. На тебя просто смотрят люди, вот и все.
Приятные, вдумчивые лица. В программе “Те, Кто” ты становишься центром всеобщего внимания. Благодаря “Тем, Кто” мои теории оставляют след в душах людей.
Когда проходит заставка, с экрана на меня устремляются взгляды экспертов и хорошеньких девушек. Я начинаю говорить. Они слушают меня с большим интересом. Я разворачиваю свои теории и чувствую себя полноценной личностью.
Это Моника. Мне двадцать четыре. По знаку я Телец и тоже смотрю “Те, Кто”.
“Те, Кто” примирили меня с Италией. Раньше я терпеть не могла свою страну. На лето уезжала в Ирландию работать официанткой. В прошлом году залетела и выкинула.
Но фигура вся при мне. Бюст — отпадный. Я его выставляю в “Тех, Кто”. А еще я пою и танцую. Вроде некисло. Как на меня, там больше ни на кого не таращатся.
Вот я и говорю: из страны теперь ни ногой. Где еще такие передачи посмотришь?
Меня зовут Стефано Алеарди. Я консультант солидной фирмы. Мне тридцать. Стрелец.
Радостей в жизни мне хватает. У меня знатная тачка и мастино по кличке Ануфи. 80 кэгэ веса.
Но моя голубая мечта — стать артистом.
Так что в семь вечера я уже перед телевизором.
Мне аплодируют. Я показываю хитроумные фокусы без единой осечки. Самое приятное — когда тебя хвалят не только на работе.
Ануфи радостно виляет хвостом. Ему хочется, чтобы передача никогда не кончалась.
Это Кристина Кардо. Мне сорок восемь. Знак Зодиака — Дева. Работаю в универмаге. Через мою кассу покупатели стараются пройти по-быстрому. Меня ломает, когда народ готов даже в очереди помаяться, лишь бы пройти через кассу Марии. Мария — смазливенькая такая мармеладка. А я и ростом не вышла, и лицо у меня частично парализовано.
Но вот я закрываю кассу, прихожу домой и надеваю шелковое платье, которое покойница мама своими руками вышила к моей свадьбе. Замуж меня не берут, потому что я страшилище. Только “Те, Кто” умеют заглянуть мне в душу.
И тогда уже ни одна со мной не сравнится.
В полвосьмого передача заканчивается. Под оглушительные аплодисменты публики я говорю слова благодарности и раскланиваюсь.
В такие мгновения я чувствую, что не хочу больше работать в универмаге. Я бы день и ночь сидела перед телевизором, потому что только телевидение человечно.
Только “Те, Кто” относятся ко мне с уважением.
Меня зовут Иньяцио Боттура. Мне тридцать шесть. Работаю электриком. По гороскопу я Лев.
Я западаю на елдаки, и если мой начальник пронюхает, что я гомик, меня турнут с работы.
Вот и приходится до вечера косить под нормального. В семь я дома. Наконец-то я один. Теперь уже некому догонять меня тупыми анекдотами. Теперь можно не сотрясать воздух всякой болтовней про футбол. Я натягиваю колготки в сеточку Omsa и надеваю лифчик Lepel: начинаются “Те, Кто”.
Я смотрю на людей, они — на меня; я ощущаю себя женщиной, я — франческа деллера в своем дворце; я тот, кем не стану никогда и кем являюсь на самом деле, я
я глажу себя.
Я глажу себя по бедрам и покачиваю задом.
Меня захлестывает волна оваций.
Это Джованна Кампидолио. Мне тридцать лет. Мой знак — Дева. Я замужем.
Мир прямиком катится к самому концу света. Никто уже не внимает заповедям Иисуса Христа.
Я все время говорю это “Тем, Кто”. Там я вижу одухотворенные лица. Муж и слышать ни о чем не желает. Только и знает, что жрать, пялиться в ящик, да любиться. Но это не любовь.
Об этом я твержу “Тем, Кт
ТРИ РАССКАЗА О ТЕЛЕВИДЕНИИ
Дон Чотти
Меня зовут Альдо Нове. Мне двадцать девять лет. Я писатель, которому больше всего подходят девушки, родившиеся под знаком:
1) Тельца,
2) Девы,
3) Рака.
Девушки, с которыми я обычно собачусь, родились под знаком:
1) Водолея,
2) Близнецов,
3) Овна.
Всю жизнь я мечтал принять участие в ток-шоу на швейцарском телевидении. И вот моя мечта сбылась!
Сижу я как-то дома, ну и тихо-мирно сам с собой забавляюсь, лысого, стало быть, обкатываю. А все потому, что купил себе висячий такой календарь на 1997-й. Во весь календарь — Синди Кроуфорд. По магазинам намылилась. Платье у нее белое с черным. А из-под платья трусики очень даже белеются. Короче, на фотке этой типа не Синди Кроуфорд по магазинам намылилась, а такая ломовая групповуха чувств, что забомбись на месте!
Синди Кроуфорд — улетная чувиха, не то что Шиффер там или Наоми!
Только я, значит, раздрочил, вот-вот кончита хлынет — дребезжит телефонкен. Поднимаю трубу, а сам уже того, спустил.
Звонит швейцарский продюсер. Спрашивает, не хочу ли я потусоваться в ток-шоу с доном Чотти и Линусом.
В общем, кончил я под чумовой такой коктейль из Синди Кроуфорд, дона Чотти, Швейцарии и ди-джея Линуса.
— Угу, — промычал я.
На другом конце, видать, ясно стало, что тут дрочат на картинку.
— Буду как шомпол. Ну, то есть как штык.
Продюсер дал мне адрес, и я ополоснулся.
На швейцарское это телевидение я приехал в три часа.
Везде чистота. Фантика на пол не бросишь.
В буфете пиво и тоблерон.
Когда подтянулся дон Чотти, я в легкую так прибалдел.
А Линус даже не засветился. Вместо него нарисовались тот психиатр, что выдавал заключение по Мазо, и журналисточка из “Униты”. Последним нагрянул милашка ведущий.
Передача растянулась минуточек на сто. Пока туда-сюда, я и психодоктор этого Пьетро Мазо типа зависли друг на друге.
Не знаю, может, то была любовь? Хотя дальше дело не пошло, потому что ведущий трещал без передышки. Он задолбал нас вопросами насчет последней статистики: как подростки относятся к тому, что на ТВ нет приватности.
Когда я был подростком, никто меня на ток-шоу не звал. Я мучился и не понимал, зачем вообще живу.
Зато сейчас все по-другому. Меня зовут на ТВ, и я могу порассуждать о чем-нибудь таком-растаком.
Ну, скажем, на швейцарском ТВ вместе с доном Чот
*
Молодые писатели
Когда камеры берут тебя в объектив, вот тогда ты писатель. Писатель без телевидения — что сапер без лопатки. Если честно, цель везучего интеллигента — попасть на передачу “Другой киоск”, культурненькую такую передачку, которую запускают по четвергам, в вечернем эфире, на втором канале.
Культура — это когда по телику показывают писателей вроде Ваттимо и Бузи, готовых стереть друг друга в порошок. Или вот молодых писателей. Все это творится в передаче “Другой киоск”.
В тот раз среди молодых писателей был я (через неделю в передаче о семье я тоже был) и Кьяра Дзокки.
С Кьярой Дзокки тяжелый случай. Тут мне ничего не светит.
Еще в студии были Никколо Амманити и его невеста, красотка Луиза Бранкаччо.
Никколо Амманити — мой любимый писатель.
А еще там были Изабелла Сантакроче (своими книжульками она впаривает всем и каждому); Тициано Скарпа; этот полоумный тип Пикка, который вечно залупается; Джулио Моцци, Дарио Вольтолини, Джузеппе Каличети, Андреа Пинкетс и Томмазо Лабранка — для меня он бог.
А еще были критики. Говнились все как один (кроме Пиччинини).
Жаль не было Паолы Маланги, той самой, которая написала “Все кино Трюффо” (изд. Baldini & Castoldi). У нее такие глаза — хоть стой, хоть падай, да и в целом кадр что надо.
До начала передачи Дзокки расхаживала по студии. За ней увивался Пинкетс: ему жуть как охота, чтобы она написала с ним роман в четыре руки.
Повторяю для бестолковых: с Дзокки ловить нечего. Лучше расслабиться и подумать, как сварганить бестселлер.
В студии не было Инге Фельтринелли, Даниэле Луттацци и Нанни Балестрини. Правда, они шли в записи. А Фельтринелли даже была на связи в Милане. Она оделась во все красное и спикала на манер Этер Паризи.
Дальше показали книжку Даниэле Луттацци “С.п.а.з.м.”. Даниэле угарный малый, так что было уже смешно. Один Даниэле Луттацци стоит десяти таких, как Альда Мерини, и пяти таких, как Марио Луци. Меня переполняет счастье оттого, что на свете есть Даниэле Луттацци.
О Нанни Балестрини словами не скажешь: это полный абзац. Ему шестьдесят, а дашь на сорок-пятьдесят меньше. Он абсолютно задвинут и абсолютно велик.
Сначала все писатели вошли.
Все входили нормально, кроме Кьяры Дзокки: она входила сексуально. Пинкетс смотрелся как Муссолини. Тициано Скарпа шел ва-банк со своей книжулькой “Глаза на Решетке”.
Тициано Скарпа вроде Манганелли. Разница в том, что он идет ва-банк только на телепередачах.
Передачу запустили. Разорялись ни о чем. Томмазо Лабранка был круче всех. Какой-то критик в красных окулярах наехал на Сангвинети: решил, будто Сангвинети — один из молодых писателей. Ровно с катушек слетел.
В конце все перепрощались. Я так и не понял, выудил Пинкетс у Дзокки телефончик или не выудил. Все равно там без мазы. С Дзокки ловить нечего. Лучше расслабиться и подумать, как сварганить бестселлер.
*
Бевилаква
Когда мы, писатели, приходим на ТВ, мы так тихонечко прикидываем, что, если не надрывать глотку: сколько-то твоих книжек все равно, конечно, купят, но не столько, чтобы можно было постоянно мотаться в альпийские пансионаты. Потому как если ты весь такой из себя скромняга, то зритель на тебя не подсядет и быстренько переключится на другую программу.
Чисто как писатель, Альберто Бевилаква я скажу, соображает, что говорит. В свое-то время он нарубился — мало не покажется. У Маурицио Костанцо — он так горланит, что ты уже без вариантов купишь его “Душу-любовницу” или “Эрос и письма матери”.
Я когда “Вубинду” забацал, меня позвали на передачу по культуре, где будет Бевилаква. Называется “Короткое замыкание”.
Помню, я страшно мандражировал, потому что хочу стать Бевилаквой Третьего тысячелетия. Бевилаква, когда говорит, он задумчивый такой. Потом сходу начинает на кого-нибудь орать, потому что он вспыльчивый. Я тоже так хочу. Но пока не получается. А все из-за того, что я стеснительный.
Была там еще Селен. Селен — это порнозвезда. Телка она оттяжная, хотя в тот раз даже минет никому не сделала.
Селен сидела одна.
Бузили про то, годится ли, когда на рекламе фильма о Ларри Флинте — есть там один, все порнуху мастачил — нарисован актер, распятый конкретно не на кресте, а на пизде. Ну и вообще о порнографии.
Отвечал еще один мэн, который аж с 1963-го снимает в Италии порно плюс эротику, и там одна газетчица, Татафиоре: она в этих делах дока.
По мне, так порнография — лишний повод разок-другой подрочить. Клевая дрочка — это то, что доктор прописал.
А эти ни в какую: нет, мол, и все тут!!!
И давай лажу гнать. Такой хай подняли, я и половины не прочухал.
Селен нахалку шила Папе. Типа он беспредел учинил: вон сколько народищу понапрасну угрохал за всю-то историю.
Бевилаква надрывался, что порнуху смотрят дети, которых потом же и насилуют.
Я, газетчица-минетчица и мэн, что с 1963-го навалял груду видюшного порева, больно-то не возникали. Такое вот “Короткое замыкание”.
Селен вопила, что все эти семьянины-католики и есть главные садюги: втихаря имеют деток в попки. Бевилаква кричал дурным голосом, что многие порнушки сляпаны без всякого вкуса, особенно когда натягивают домохозяек. Селен жала на то, что без резины в перепихоне каюк, а Папа с резиной не велит. Короче, Селен сводила к тому, что этот Папа, блин, всех уже достал.
Когда передача пошла, кусок насчет Папы вырезали.
***
ПРИЗРАК С ГОЛУБОЙ П....Й Меня зовут Марио. Я мужчина.
В детстве я не верил в привидения.
Я тащился от Карменситы и Кабальеро. Они разгуливали по сказочной стране в виде бумажных рупоров!
Я тащился от Бельфагора. Он выходил на дело из самой преисподней!
Я тащился от привидений Скубидý , от мумий Скубиду!
А еще я тащился, когда в передаче “Портобелло” говорили о призраках давно умерших женщин. Так я узнал, что призраки возвращаются!
Я сам гасил свет перед сном!
Я был славным бутузом.
Сейчас мне тридцать два. Моя жизнь совсем не та, что прежде.
Она резко переменилась с того самого дня, когда случилось то, что случилось. Теперь-то вы поняли, что я верю в сказочный мир привидений?
Я верю в него, потому что встретил призрака с голубой пи. Она явилась мне согласно древнему пророчеству. А это вам не хухры-мухры!
Наша встреча стала решающей не только для меня, но и для судеб всего человечества. Ныне и присно и во веки веков!
Без балды. Дело было так.
Я сидел за Пауэр ПиСи Макинтошем с Монитор-16 Колор Дисплеем.
Сидел и строчил себе тексты для эротической телефонной линии 144. Специализация: летальный фетишизм с использованием резиновых аксессуаров. Желательно в перчатках.
Телефонные клиенты прутся от эротических историй с резиновыми перчатками красного или черного цвета. Они типа представляют, что их сечет такая матильда в резиновых перчатках и латексных чулках. Все красного цвета. Потом парочка голых бундесов продергивает ее в роттердам и поппенгаген, а она орет: “Замочи меня, замочи!” Ну, тут адольфы в красных гольфах и мочат матильду миксером, придавив ей голову к дивану.
Вот такие прогоны я маракал. На кооператив не хватало.
Раз сижу я, значит, кропаю писульку под названием “Убойная мочиловка на собачьей секс-площадке в блядском городе Содоме”. За одну только страничку этой чернухи мне отстегивали по стольнику (куда больше, чем за страшилки для страшилкосборника “Юные людоеды”, изд. Einaudi). Штучка вышла полный лом: всюду чертова гибель влагалищ, разодранных лиловыми овчарками. Кабысдохи отдают концы, отрыгивая кровь, дерьмо и черную резину. Истерзанные псами лохнезии носили бельишко из черной резины, а резина, если ее обожраться, смертельна.
Даже для кабысдохов в блядском городе Содоме.
К чему это я? Ах да — к сказочным событиям. Вот как они развивались.
“Наверни шмоток резины — кегли слету отбросишь”, — думалось мне в тот день, когда звонок вдруг атасно затренькал. Раньше он так не тренькал. Это треньканье я бы сравнил с попурри из всех песен, побеждавших на фестивале в Сан-Ремо с самого начала и по сегодняшний день. А именно:
Grazie dei fior — “Спасибо за цветы” (Нилла Пицци),
Vola colomba — “Лети , голубка” (Нилла Пицци),
Viale d’autunno — “Осенняя аллея” (Карла Бони и Фло Сандон ’с),
Tutte le mamme — “Все мамы” (Джино Латилла и Джорджо Консолини),
Buongiorno tristezza — “Здравствуй, грусть” (Клаудио Вилла и Туллио Пане),
Aprite le finestre — “Откройте окна” (Франка Раймонди),
Corde della mia chitarra — “Струны моей гитары” (Клаудио Вилла и Нунцио Галло),
Nel blu dipinto di blu — “В синей-синей синеве “(Доменико Модуньо и Джонни Дорелли),
Piove — “Дождь” (Доменико Модуньо и Джонни Дорелли, второй раз),
Romantica — “Девушка моей мечты” (Ренато Рашел и Тони Даллара),
Al di là — “По ту сторону” (Лучано Тайоли и Бетти Куртис),
Addio... Addio... ! — “Прощай... Прощай... !” (Доменико Модуньо и Клаудио Вилла),
Uno per tutte — “Один на всех” (Тони Ренис),
Non ho l’etа — “Еще не доросла” (Джильола Чинкветти),
Se piangi, se ridi — “То слезы, то смех”(Бобби Соло в сопровождении ансамбля “Министрели”),
Dio come ti amo — “Боже, как я люблю тебя” (Доменико Модуньо в дуэте с Джильолой Чинкветти),
Non pensare a me — “Не думай обо мне” (Клаудио Вилла и Ива Дзаникки),
Canzone per te — “Песня для тебя” (Серджо Эндриго и Роберто Карлос),
Zingara — “Цыганка” (Бобби Соло и Ива Дзаникки),
Il cuore è uno zingaro — “Цыганское сердце” (Бобби Соло и Никола Ди Бари),
I giorni dell’arcobaleno — “Когда сияет радуга” (Никола Ди Бари),
Un grande amore e niente piu — “Любовь, любовь и больше ничего” (Пеппино Ди Капри),
Ciao, cara, come stai? — “Чао, дорогая, как дела? “ (Ива Дзаникки),
Ragazza del Sud — “Южанка” (Джильда),
Non lo faccio più — “Я больше не буду” (Пеппино Ди Капри),
Bella da morire — “До чего хороша” (Хомо Сапиенс ),
... E dirsi ciao! — “...Ну и пока! “ ( Maтиа Базар ),
Amare — “Любить” (Мино Верньяги),
Solo noi — “Только мы” (Тото Кутуньо),
Per Elisa — “Элизе” (Алиса),
Storie di tutti i giorni — “Такие вот дела” (Риккардо Фольи),
Sarà quel che sarà — “Будь что будет” (Тициана Ривале),
Ci sarà — “Это будет” (Альбано и Ромина Пауэр),
Se m’innamoro — “Если я полюблю” (Рикки э Повери),
Adesso tu — “Теперь ты” (Эро Рамаццотти),
Si puт dare di pi ù — “Можно дать больше” (Моранди, Тоцци и Руджери),
Perdere l’amore — “Любовь прошла” (Массимо Раньери),
Ti lascerò — “Я оставлю тебя” (Анна Окса и Фаусто Леали),
Uomini soli — “Одинокие мужчины” (Пух),
Se stiamo insieme — “Если мы вместе” (Риккардо Коччанте),
Portami a ballare — “Пригласи меня на танец” (Лука Барбаросса),
Mistero — “Тайна” (Энрико Руджери),
Passerà — “Все пройдет” (Алеандро Бальди),
Come saprei — “Как мне узнать” (Джорджа),
Vorrei incontrarti tra cent’anni — “До встречи через сотню лет” (Рон),
Fiumi di parole — “Реки слов” (Джалис),
Senza te o con te — “С тобой и без тебя” (Аннализа Минетти).
Звонок продолжал тренькать: трень-трень.
Я сохранил файл как Mela-S и крикнул:
— Кто там?
Нет ответа.
Я встал со стула. Взял банку чего-то. Открыл. Попурри определенно роднило меня с этим миром. Счастливый, я осушил банку.
— Кто это так атасно тренькает в мою дверь? — вывел я на мотивчик “Господи, помилуй”. Когда его задувает наш приходской хор, я чувствую, что идет полный отрыв. Как в детстве: гуляй — не хочу. Бывало поотвинчиваешь разные там пупочки у машин на стоянке — и ничего, никто тебя за это не съест.
А ответа нет как нет. Подхожу я к двери. Снова спрашиваю, кто там. Ноги дрожат мелкой дрожью. Будто размякшие галеты. Вот это был отстой. Нехилый отстой!
Я потянулся к дверной ручке. Пританцовывая, открыл дверь.
На пороге стояла призрак с голубой пи.
Призрак с голубой пи была совершенно голой. Только дутый куртец на плечах. Тело такое, что лучше тел не бывает. Как у Валерии Мацца. Хоть сейчас ребеночков стругай. Правда, тело было призрачным, потому что было телом Призрака. То есть я что хочу сказать, что на такое тело и в могиле встанет. А еще, что было оно прямо из утренней серебристой весенней росы, как в передачах про животных, ну, там про кошек, когда они на рассвете типа резвятся. Пи была полностью голубой. Она излучала свет, как телевизор, когда все программы уже кончились.
— Чао.
— Чао.
— Как жизнь?
— Туда-сюда.
— А у меня вот стоп-машина. Вишь, дуба дала.
— Может и дала, только таких давалок поди еще надыбай! Чего не заходишь, “Санбиттера” опрокинем.
— “Санбиттера”?
— Oui, c’est plus facile!
— Let’s fuck and piss!
— But what is your name?
— My name is The ghost with the blue pussy.
Сели мы на диван, пропустили по “Санбиттеру” и стали смотреть по видаку запись сан-ремовской тусни двухлетней давности.
Призрак с голубой пи сказала, что клевее всех Ферилли. По мне, так клевее всех Мацца. Где-то с полчаса еще мы спорили, кто клевее.
Пока то-се, призрак уговорила подряд шесть Санбиттеров. Пришлось открыть последние две упаковки. А призраку все мало. Тогда я ее и спрашиваю:
— Слушай, призрак, чего это ты присосалась к бутылочкам “Санбиттера”?
Призрак потрогала свою левую грудь и молвила:
— Есть вещи на небе и на земле, коих простым смертным не понять. Ты избран в свидетели и увидишь то, чего не видела ни одна, слышишь, ни одна живая душа. Дабы свершилось предписанное, мне надо радикально надраться.
Досмотрели мы, значит, ящик и пошли в койку.
Чтобы завестись, стали смотреть обложки журналов “Панорама” и “Эспрессо”. А там и нажарились.
Призрак оказалась той еще кобылкой: так скакала, что о-го-го. Я и не думал, что бывают такие призраки. Я-то думал, призраков вообще не бывает!
В конце волшебного трахтенберга призрак взглянула на меня, как Карина Хафф на Кристиана Де Сику в той сцене из “Рождественских каникул” и проговорила:
— Сейчас ты увидишь такое, что запомнишь навсегда. Ты — Свидетель. Пробил час.
Призрак с голубой пи села на корточки и начала писать — обильно, не переставая. Вот почему она выдула столько “Санбиттера”. Она сливала безостановочно, пока не наводнила всю комнату. Мебель и другие предметы таяли у меня на глазах, ведь пипи призрака с голубой пи было до опупения волшебным. Поток пипи вытекал из окна, разъедая все подряд. Только я не разъедался. Тужась, призрак с голубой пи объяснила мне, что я Свидетель. В один прекрасный день возникнет мир вроде нашего. Я вернусь в него и расскажу про эти стремные дела. Так что я должен сидеть и смотреть, как поток пипи оставит от нашего мира мокрое место. Первым делом он смыл машины этих вонючих эмигрантов. Поток затекал в самые дальние углы и, как едкая кислота, слизывал всех и вся. Мир превращался в одно новое, бурлящее, разноцветное пипи призрака с голубой пи. В потоке пипи барахтались до того, как сгинуть с концами, политики. Там были и Дини, и Д ’Алема, и Берлускони, и Фини, и Бертинотти, и Згарби. А еще там были и Феррара, и Магалли, и Клаудиа Шиффер, и Антонио Бандерас, и Рисполи, и Формигони, и Дзенга, и Дзекки, и Бьяджи, и Гецци. Они отчаянно бултыхались, прежде чем пустить пузыри, прежде чем кануть навек в это г
***
РАСЦВЕТАЛИ ЯБЛОНИ И ГРУШИ Лежу я вчера вечером-ночью и дрючу свою дочку Адзурру (14 лет, Телец; такая вся ягодка, а сисечки, ну прямо как у Анны Фальки). Вогнал ей, значит, и скоро уже зайдусь, как вдруг эта сикелявка оборачивается и спрашивает:
— Папа, а правда, что в этом году коммунисты на выборах победят? Голосовать у нас в школе будут — в воскресенье. Ты получил избирательный бюллетень?
Сзади моя женушка Мария особо не суетилась и знай наяривала мне сотовым Nokia.
Паоло, как обычно, был снизу.
Смерил я Адзурру взглядом и потуже затянул ей чулки на резиночке за 164 000 лир, черные такие, ажурные, симпатявые, один к одному как и Паолы Барале в этом, как его, ну, короче, вчера вечером показывали, обсадная вещь. Так затянул — аж до кровянки. От всех этих разговоров про политику я того, шалею...
Тут моя женушка Мария (40 лет, домохозяйка, Скорпион) малек тормознулась. Видно, и ей это дело в напряг пошло. Зыркнула она на меня, потом на Адзурру и вынула из моего ануса Nokia-2010. Помотала так головой и заголосила навзрыд, как та наркушница из фильма, что пускали на прошлой неделе по Телемонтекарло.
Паоло (мой сын, 19 лет, студент, Рак) недовольно запыхтел. Такое с ним было впервой.
Я сел на кровати. Закурил. Бациллу в красной пачке (MS Italia Red). Ослабил новенькие цепурки моей Адзурры (92 000 лир, черная кожа, без наручников).
— Давай потолкуем, Адзурра, — ответил я спокойно.
— Папа, — продолжала она, тыкая в окровавленный пульт, чтобы выключить видик, — по пятому каналу сказали, что скорей всего победят коммунисты, а синьор Гебелино с третьего этажа говорит, что тогда командовать будут негры, ну, те, что сидят у входа в метро, а еще дамские парикмахеры-педики. Вот. А Эмилио Феди сказал в какой-то передаче, что надо обязательно проверить, пришел ли тебе избирательный бюллетень...
Ох, забодала же меня эта отвязная политика по ТВ! Внизу Паоло пыхтел и фыркал все сильнее.
Я как следует наметился в личико Адзурры.
И вторцевал ей по деснам кастетом Power Rangers (46 000 лир; с крюками для контактного боя).
— Умолкни, дешевка, какого тебе фейхуа до этих выборов-перевыборов! Все коммуняки давно уже повывелись. Там теперь эти — оливочники-отливочники. Прикинь!
Ляпнуть-то я ляпнул, а сам застремался! Я тоже слыхал в новостях на четвертом канале, что вот, мол, победят коммунары, тогда снова-здорово: гестапо, там, ну и вся фишка по полной программе.
Я-то знаю, вас ис дас коммунизм. У меня полная энциклопедия на кассете имеется. Все эти красноперые (вроде Проди, там, Кьямбретти, Бертинотти, Дини, Оккетто, клоуна этого Паоло Росси, Чампи, Д ’Алемы, Берлингуэра, Санторо и еще, может, той дикторки с третьего канала) — это тебе не оливкины дети, эти кого хошь затопчут на выборах. Вот тогда сливай воду, туши свет.
Первым делом накроется телик. Кина станут крутить тока о России. Вместо нормальной одежи понацепим серые презервативы. Ровняйсь — смирно!
Народ враз с винтов съедет. Гавкать друг на дружку будут как отморозки. Дас ист коммунизм — зашибись!
— Микеле (48 лет, Дева, это я), — сказала жена, натягивая мне гондон с базиликом за 12. 000. — Ну, чё ты начинаешь на ровном месте!
— И то верно, женушка (мы перевенчались в 1980-м, во Виареджо), — отозвался я и сделал телик погромче. — Много эти сосунки понимают. У них все мозги из теленовостей. А в новостях одни заявы кидают про всяких там понтярщиков. Короче, пора уже прикрыть эту лавочку...
Тут Паоло снял с себя наушники от плейера и
Вчера вечером на ночь глядя мой сынуля Паоло меня прикокнул.
Мы как водится были вместе. Ну, семья и семья, таких у нас в Италии тринадцать на дюжину. Средний класс, правые взгляды. Смотрели себе киношку из порнокиоска на проспекте Буэнос-Айрес. Не будь я начеку, когда кассету брал, ей-ей застукал бы меня Джакометти из полиции нравов: он как раз мимо проезжал. Сзади ко мне пристроилась женушка, спереди Адзурра, а снизу — Паоло (под Адзуррой). Тут-то Адзурра возьми да и вякни насчет политики.
В моем доме о политике ни-ни.
Я, между прочим, в католической семье вырос. Так что с этим делом у нас строго. И голосовал я всегда за своих, за правых. А то.
И вдруг — нà тебе: выходит, родной мой сынулька коммунякой заделался, типа, я не знаю, Леонкавалло. Ну, его и понесло.
Да так, что вскочил мой наследничек Паоло на кровати и заревел благим матом:
— Харэ уже горбатого лепить! Расцветайте яблони и груши!
И ну распевать что есть мочи. Потом выхватил невесть откуда серп и оттяпал мне башку напрочь. А сам горлопанит — оливочников поносит, стоит в чем мать родила и поносит. А в другой руке — молоток тут как тут. Ну, он этим молотком мамане рожу-то всю и разворотил. И вопит себе, заливается:
— Вот это по-нашему, вот теперь все пучком, вот вам и призрак бродит по Европ