Книга Иова

Темно-синий внедорожник “Линкольн-Навигатор”. Въехал внутрь здания. Остановился. Фары высветили: бетонный пол, кирпичные стены, ящики с трансформаторами, катушки с подземным кабелем, дизель-компрессор, мешки с цементом, бочку с битумом, сломанные носилки, три пакета из-под молока, лом, окурки, дохлую крысу, две кучи засохшего кала.

Горбовец налег на ворота. Потянул. Стальные створы сошлись. Лязгнули. Он запер их на задвижку. Сплюнул. Пошел к машине.

Уранов и Рутман вылезли из кабины. Открыли дверь багажника. На полу внедорожника лежали двое мужчин в наручниках. С залепленными ртами.

Подошел Горбовец.

• Здесь где-то свет врубается, - Уранов достал моток веревки.
• Разве так не видно? – Рутман стянула перчатки.
• Не очень, - Уранов сощурился.
• Милой, главное дело, шоб слышно было! – Горбовец улыбнулся.
• Акустика здесь хорошая, - Уранов устало потер лицо. – Давайте.

Они вытащили пленников из машины. Подвели к двум стальным колоннам. Основательно привязали веревками. Встали вокруг. Молча уставились на привязанных.

Свет фар освещал людей. Все пятеро были блондинами с голубыми глазами. Уранов: 30 лет, высокий, узкоплечий, лицо худощавое, умное, бежевый плащ.

Рутман: 21 год, среднего роста, худая, плоскогрудая, гибкая, лицо бледное, непримечательное, темно-синяя куртка, черные кожаные штаны.

Горбовец: 54 года, бородатый, невысокий, коренастый, жилистые крестьянские руки, грудь колесом, грубое лицо, темно-желтая дубленка.

Привязанные:

1-ый– лет под пятьдесят, полный, холеный, румяный, в дорогом костюме;

2-ой – молодой, тщедушный, горбоносый, прыщавый, в черных джинсах и кожаной куртке.

Рты их были залеплены полупрозрачной клейкой лентой.

• Давайте, с этого, - Уранов кивнул на полного.

Рутман достала из машины продолговатый металлический кофр. Поставила на бетонный пол перед Урановым. Расстегнула металлические замки. Кофр оказался мини-холодильником.

В нем лежали валетом два ледяных молота: цилиндрической формы ледяные головки, длинные неровные деревянные рукояти, привязаные к головкам ремешками из сыромятной кожи. Иней покрывал рукояти.

Уранов надел перчатки. Взял молот. Шагнул к привязанному. Горбовец расстегнул на груди толстяка пиджак. Снял с него галстук. Рванул рубашку. Посыпались пуговицы. Обнажилась пухлая белая грудь с маленькими сосками и золотым крестиком на цепочке. Заскорузлые пальцы Горбовца схватили крестик, сдернули. Толстяк замычал. Стал делать знаки глазами. Заворочал головой.

- Отзовись! – громко произнес Уранов.

Размахнулся и ударил молотом ему в середину груди.

Толстяк замычал сильнее.

Трое замерли и прислушались.

- Отзовись! – после паузы произнес снова Уранов. И опять хлестко ударил.

Толстяк нутряно зарычал. Трое замерли. Вслушивались.

- Отзовись! – Уранов ударил сильнее.

Мужчина рычал и мычал. Тело тряслось. На груди проступили три круглых кровоподтека.

• Дайкось я уебу, - Горбовец забрал молот. Поплевал на руки. Размахнулся.
• Отзовися! – молот с сочно-глухим звуком обрушился на грудь. Посыпалась ледяная крошка.

И снова трое замерли. Прислушались. Толстяк мычал и дергался. Лицо его побледнело. Грудь вспотела и побагровела.

- Орса? Орус?– Рутман неуверенно тронула свои губы.

• Это утроба икает, - Горбовец качнул головой.
• Низ, низ, - Уранов согласно кивнул. – Пустой.
• Отзовися! – проревел Горбовец и ударил. Тело мужчины дернулось. Бессильно повисло на веревках.

Они придвинулись совсем близко. Повернули уши к багровой груди. Внимательно послушали.

• Утробой рычет…- Горбовец сокрушенно выдохнул. Размахнулся.
• Отзо-вися!
• Отзо-вися!
• Отзо-вися!
• Отзо-вися

Бил. Бил. Бил. От молота полетели куски льда. Треснули кости. Изо рта толстяка брызнула кровь.

• Пустой, - Уранов выпрямился.
• Пустой…- Рутман закусила губу.
• Пустой, мать его… - Горбовец оперся на молот. Тяжело дышал. - Ох…родимая мамушка…сколько ж вас, пустозвонов понастругали…
• Полоса такая, - вздохнула Рутман.

Горбовец со всего маха стукнул молотом по полу. Ледяная головка раскололась. Лед разлетелся в стороны. Болтались разорванные ремешки. Горбовец бросил рукоять в холодильник. Взял другой молот. Передал Уранову.

Уранов стер иней с рукояти. Угрюмо вперился в бездыханное тело толстяка. Перевел тяжелый взгляд на второго. Две пары голубых глаз встретились. Привязанный забился и завыл.

- Не полошись, милой, - Горбовец стер со щеки кровяные брызги. Зажал ноздрю. Наклонился. Высморкался на пол. Вытер руку о дубленку:

– Слышь, Ирэ, шашнадцатаво стучим, и опять пустышка! Я такова не помню. Што ж это за пирамидон такой? Шашнадцатый! И – пустозвон.

- Хоть сто шестнадцатый, - Уранов расстегнул куртку на привязанном парне.

Парень заскулил. Его худосочные коленки тряслись.

Уранов подумал. Протянул молот Горбовцу:

• Ром, давай ты. Мне уже десятый раз не везет.
• Ага…- Горбовец поплевал на ладони.

Взялся. Замахнулся:

• Отзовися!

Ледяной цилиндр со свистом врезался в тщедушную грудину. Тело привязанного дернулось от удара. Трое прислушались. Узкие ноздри парня затрепетали. Из них вырвались всхлипы.

Горбовец сокрушенно покачал косматой головой. Медленно отвел назад молот:

• Отзо-вися!

Свист рассекаемого воздуха. Звучный удар. Брызги ледяной крошки. Слабеющие стоны.

• Что-то…что-то… - Рутман прислушивалась к посиневшей груди.
• Верх, просто верх… - Уранов отрицательно качал головой.
• Чивоито…и не знаю…али в глотке? – Горбовец чесал рыжеватую бороду.
• Ром, еще, но поточнее, - скомандовал Уранов.
• Куды уж точней… - Горбовец размахнулся. – От-зо-вися!

Грудина треснула. Лед посыпался на пол. Из-под прорванной кожи скупо брызнула кровь. Парень бессильно повис на веревках. Голубые глаза закатились. Черные ресницы затрепетали.

Трое слушали. В груди парня раздалось слабое прерывистое ворчание.

• Есть! – дернулся Уранов.
• Господи, воля твоя! – Горбовец отбросил молот.
• Так и думала! – Рутман радостно засмеялась. Дула на пальцы.

Трое приникли к груди парня.

• Говори сердцем! Говори сердцем! Говори сердцем! – громко произнес Уранов.
• Говори, говори, говори, милой! – забормотал Горбовец.
• Говори сердцем, сердцем говори, сердцем… - радостно прошептала Рутман.

В окровавленной посиневшей груди возникал и пропадал странный слабый звук.

• Назови имя! Назови имя! Назови имя! – повторял Уранов.
• Имя, милой, имя скажи, имя! – Горбовец гладил русые волосы парня.
• Имя свое, имя назови, назови имя, имя, имя… - шептала Рутман в бледно-розовый сосок.

Они замерли. Оцепенели. Вслушивались.

• Урал, - произнес Уранов.
• Ур…Ура…Урал! – Горбовец дернул себя за бороду.
• Урррааал…ураааал…- Рутман радостно прикрыла веки.

Счастливая суета охватила их.

- Быстро, быстро! – Уранов вынул грубой работы нож с деревянной ручкой.

Перерезали веревки. Содрали пластырь со рта. Положили парня на бетонный пол. Рутман притащила аптечку. Достала нашатырь. Поднесла. Уранов положил на побитую грудь мокрое полотенце. Горбовец подхватил парня под спину. Осторожно встряхнул:

- Ну-ка, милой, ну-ка, маленькой…

Парень дернулся всем хилым телом. Ботинки на толстой подошве заерзали по полу. Он открыл глаза. Тяжело вдохнул. Выпустил газы. Захныкал.

• Вот и ладно. Поперди, маленькой, поперди… - Горбовец рывком поднял его с пола. На кривых и крепких ногах понес к машине.

Уранов поднял молот. Разбил лед об пол. Рукоять кинул в холодильник. Закрыл. Понес.

Парня посадили сзади. Горбовец и Рутман сели по бокам. Поддерживали. Уранов открыл ворота. Выехал в промозглую темноту. Вылез. Запер ворота. Сел за руль. Погнал машину по неширокой и не очень ровной дороге.

Фары высвечивали обочину с остатками грязного снега. Светящийся циферблат показывал 00.20.

• Твое имя - Юрий? – Уранов глянул на парня в верхнее зеркало.
• Ю…рий… - тот с трудом выдохнул.
• Запомни, твое истинное имя – Урал. Твое сердце назвало это имя. До сегодняшнего дня ты не жил, существовал. Теперь ты будешь жить. Жить, как подобает свободному человеку. Ты получишь все, что захочешь. И у тебя будет великая цель в жизни. Сколько тебе лет?
• Двадцать…
• Все эти двадцать лет ты спал. Теперь ты проснулся. Мы, твои братья, разбудили твое сердце. Я Ирэ.
• Я Ром, - Горбовец гладил щеку парня.
• А я Охам, - Рутман подмигнула. Отвела прядь с потного лба Лапина.
• Мы отвезем тебя в клинику, где тебе окажут помощь и где ты сможешь придти в себя.

Парень затравленно покосился на Рутман. Потом на бородатого Горбовца:

• А…я…а когда я…когда…мне надо…
• Не задавай вопросов, - перебил Уранов . – Ты потрясен. И должен привыкнуть.
• Ты ищо слабой, - Горбовец гладил его голову. – Отлежисси, тогда и потолкуем.
• Тогда все узнаешь. Болит? – Рутман осторожно прикладывала мокрое полотенце к круглым кровоподтекам.
• Бо…лит… - парень всхлипнул. Закрыл глаза.
• Наконец-то полотенце пригодилось. А то мочу-мочу, перед каждым стуком. А после – пустышка. И - отжимай воду! – Рутман рассмеялась. Осторожно обняла Лапина. – Слушай…ну это кайф, что ты наш. Я так рада…

Внедорожник закачался на ухабах. Парень вскрикнул.

• Полегшей…не гони… - Горбовец теребил бороду.
• Все-таки дороги у нас – говно, - Рутман бережно придерживала голову парня.
• Ты только сейчас заметила, Охам? – Уранов улыбнулся в зеркало.
• Не наезжай, опытный…Очень больно, Урал? – она с с удовольствием произнесла новое имя.
• Очень…а-а-а-а! – парень стонал и вскрикивал.
• Все, все. Сейчас трясти не будет, - Уранов рулил. Осторожно.

Машина выползла на Ярославское шоссе. Повернула. Понеслась к Москве.

- Ты студент, - произнесла Рутман утвердительно, - МГУ, журфак.

Парень промычал в ответ.

• Я тоже училась. В педе на экономическом.
• Никак ты тово, паря… - Горбовец улыбнулся. Потянул носом.- Обделалси! Спужался, маленькой!

От Лапина слегка попахивало калом.

• Это вполне нормально, - Уранов щурился на дорогу.
• Когда меня стучали, я тоже коричневого творожку произвела, - Рутман в упор разглядывала худощавое лицо парня. – Да и кипяточку подпустила классно так, по-тихому. А ты…- она потрогала его между ног, - спереди сухой. Ты не армянин?

Парень мотнул головой.

- С Кавказа есть чего-то? – она провела пальцем по горбатому носу Лапина.

Он снова мотнул головой. Лицо его бледнело сильней. Покрывалось потом.

• А с Прибалтики – нет? Нос у тебя отпадный. Как у Аль Пачино.
• Не приставай, коза, ему сичас не до носа, - проворчал Горбовец.
• Охам, набери клинику, - приказал Уранов.

Рутман достала мобильный, набрала:

• Это мы. У нас пациент. Мужчина. Девятнадцать. Да. Да. Сколько? Ну, минут…
• Двадцать пять, - подсказал Уранов.
• Через полчаса будем. Да.

Она убрала мобильный.

Лапин склонил голову на ее плечо. Закрыл глаза. Провалился в забытье.

Подъехали к клинике:

Остановились у проходной. Уранов показал пропуск. Подъехали к трехэтажному зданию. За стеклянными дверями стояли два дюжих санитара в голубых халатах.

Уранов открыл дверь машины. Санитары подбежали. Подвезли коляску-кровать. Стали вытаскивать Лапина. Он очнулся и слабо вскрикнул. Его положили на коляску. Притянули ремнями. Ввезли в дверь клиники.

Рутман и Горбовец остались возле машины. Уранов двинулся за коляской.

В приемной палате их ждал врач: полноватый, сутулый, густые волосы с проседью, золотые очки, тщательно подстриженная бородка, голубой халат.

Он стоял у стены. Курил. Держал пепельницу.

Санитары подвезли к нему коляску.

• Как обычно? – спросил врач.
• Да, - Уранов посмотрел на его бороду.
• Осложнения?
• Там, кажется, грудина треснула.
• Как давно? – врач снял с груди Лапина полотенце.
• Минут…сорок назад.

• Простите, Семен Ильич.
• Так…- врач загасил окурок. Поставил пепельницу на подоконник. Склонился над Лапиным. Коснулся распухшей фиолетовой грудины. – Значит, сперва: наш коктейль в тумане светит. Потом на рентген. А после ко мне.

Он резко повернулся и двинулся к двери.

• Мне остаться? – спросил Уранов.
• Не за чем. Утром, - врач вышел.

Ассистентка распечатала шприц. Насадила иглу. Преломила две ампулы и набрала из них шприцем.

Уранов провел рукой по щеке Лапина. Тот открыл глаза. Поднял голову. Оглянулся. Кашлянул. И рванулся с коляски.

Санитары кинулись на него.

• Не-е-е-е! Не-е-е-е! Н-е-е-е-е!! – хрипло закричал он.

Его прижали к коляске. Стали раздевать. Запахло свежим калом. Уранов выдохнул.

Лапин хрипел и плакал.

Санитар перетянул худое предплечье Лапина жгутом. Ассистентка склонилась со шприцем:

• Страдать не нужно…
• Я хочу домо-о-о-ой позвонить…- захныкал Лапин.
• Ты уже дома, брат, - улыбнулся ему Уранов.

Игла вошла в вену.

Лапин очнулся к трем часам дня. Он лежал в небольшой одноместной палате. Белый потолок. Белые стены. Полупрозрачные белые занавески на окне. На белом столике с гнутыми ножками ваза с веткой белых лилий. Невключенный белый вентилятор.

У окна на белом стуле сидела медсестра: 24 года, стройная, русые волосы, короткая стрижка, голубые глаза, большие очки в серебристой оправе, короткий белый халат, красивые ноги.

Медсестра читала журнал “ОМ”.

Лапин скосил глаза на свою грудь. Её стягивала белая эластичная повязка. Гладкая. Под ней виднелся бинт.

Лапин вынул руку из-под одеяла. Потрогал повязку.

Сестра заметила. Положила журнал на подоконник. Встала. Подошла к нему.

• Добрый день, Урал.

Она была высокой. Голубые глаза внимательно смотрели сквозь очки. Полные губы улыбались.

• Я Харо, - произнесла она.
• Что? – Лапин разлепил потрескавшиеся губы.
• Я Харо, - она осторожно присела на край кровати. – Как ты себя чувствуешь? Голова не кружится?

Лапин посмотрел на ее волосы. И все вспомнил.

• А…я еще здесь? – хрипло спросил он.
• Ты в клинике, - она взяла его руку. Прижала свои теплые мягкие пальцы к запястью. Стала слушать пульс.

Лапин осторожно втянул в грудь воздух. Выдохнул. В грудине слабо и тупо ныло. Но боли не было. Он сглотнул слюну. Поморщился. Горло саднило. Глотать было больно.

• Хочешь пить?
• Немного.
• Сок, вода?
• Оранж…то есть…апельсиновый. Есть?
• Конечно.

Она протянула руку над Лапиным. Белоснежный халат зашуршал. Лапин почувствовал запах ее духов. Посмотрел на открытый ворот халата. Гладкая красивая шея. Родинка над ключицей. Золотая тонкая цепочка.

Он перевел глаза вправо. Там стоял узкий стол с напитками. Она наполнила стакан желтым соком. Обернула салфеткой. Поднесла Лапину.

Он заворочался.

Левой рукой медсестра помогла ему сесть. Голова его коснулась белой спинки кровати. Он взял из ее руки стакан. Отпил.

• Тебе не прохладно? – она улыбалась. Смотрела в упор.
• Да нет…А который час?
• Три, - медсестра глянула на свои узкие часы.
• Мне надо домой позвонить.
• Конечно.

Она вынула из кармана мобильный:

• Попей. Потом позвонишь.

Лапин жадно выпил полстакана. Выдохнул. Облизал губы.

• У тебя сейчас жажда.
• Это точно. А вы…
• Говори мне “ты”.
• А ты…здесь давно?
• В смысле?
• Ну, работаешь?
• Второй год.
• А ты кто?
• Я? – она шире улыбнулась. – Я медсестра.
• А это что…какая это больница?
• Реабилитационный центр.
• Для кого? – он посмотрел на ее родинку.
• Для нас.
• Для кого – нас?
• Для проснувшихся людей.

Лапин замолчал. Допил сок.

• Еще?
• Немного…- он протянул стакан.

Она наполнила. Он отпил половину:

• Больше не хочу.

Она забрала стакан. Поставила на столик. Лапин кивнул на мобильный:

• Можно?
• Да, конечно, - протянула она. – Говори. Я выйду.

Встала. Быстро вышла.

Лапин набрал номер родителей, кашлянул. Отец взял трубку:

• Да.
• Пап, это я.
• Куда пропал?
• Да тут…- он потрогал повязку на груди. – Это. Ну, мы на концерте были вчера с Головастиком. На Горбушке. Ну, и, короче, я у него остался.
• А позвонить не мог?
• Да как-то…замотались там…у него бардак такой дома…
• Опять поддавали?
• Да нет, слегка пива выпили.
• Лоботрясы. А мы обедать садимся. Ты приедешь?
• Я…ну, мы тут погулять хотим пойти.
• Куда?
• В парк…у него тут. С собакой он хочет.
• Как хочешь. У нас курица с чесноком. Все съедим.
• Я постараюсь.
• Не застревай там.
• Ладно…

Лапин отключил мобильный. Потрогал шею. Откинул одеяло. Он был голый.

• Бля…а где трусы? – он потрогал свой член.

В грудине остро и больно кольнуло. Он поморщился. Прижал руку к повязке:

• Сука…

Медсестра осторожно открыла дверь:

• Закончил?
• Да…- он поспешно накинул на себя одеяло.

Она вошла.

• А где моя одежда? – Лапин морщился. Тер шину.
• Болит? – она снова села на край кровати.
• Стрельнуло…
• У тебя небольшая трещина грудины. Стяжку придется поносить. От усилий, поворотов, может резко болеть. Пока не срастется. Это нормально. На грудную клетку гипс не кладут.
• Почему? – шмыгнул он носом.
• Потому что человеку нужно дышать, - улыбнулась она.
• А где моя одежда? – снова спросил он.
• Тебе холодно?
• Нет…просто я…голым не люблю спать.
• Правда? – искренне смотрела она. – А я – наоборот. Не засну, если на мне что-то надето. Даже цепочка.
• Цепочка?
• Ага. Вот, - она сунула руку за отворот халата, достала цепочку с маленькой золотой ящерицей. – Каждый раз на ночь снимаю.
• Интересно, - усмехнулся Лапин. – Такая чувствительная?
• Человек должен спать голым.
• Почему?
• Потому что рождается голым и умирает голым.
• Ну, умирает не голым. В костюме. И в гробу.

Она убрала цепочку:

• Человек не сам надевает костюм. И в гроб не сам ложится.

Лапин ничего не ответил. Смотрел в сторону.

• Хочешь поесть?
• Я хочу…мне надо…мою одежду. В туалет сходить.
• Помочиться?
• Угу…
• С этим нет проблем, - она наклонилась. Достала из-под кровати белое пластиковое судно.
• Да нет…я не…- криво улыбнулся Лапин.
• Расслабься, - она быстро и профессионально всунула судно под одеяло.

Прохладный пластик прикоснулся к бедрам Лапина. Её рука взяла его член. Направила в патрубок.

• Слушай…- он потянул к себе колени. – Я ведь не паралитик еще…

Её свободная руку остановила его колени. Нажала. Уложила на кровать.

• Здесь нет никакой проблемы, - мягко и настойчиво произнесла она.

Лапин смущенно засмеялся. Посмотрел на “ОМ”. Потом на лилию в вазе.

Прошло полминуты.

• Урал? Так ты хочешь или нет? – с мягким укором спросила она.

Лицо Лапина стало серьезным. Он покраснел. Скривил губы. Член его вздрогнул. Моча бесшумно потекла в судно. Медсестра умело придерживала член:

• Ну вот. Как просто. Ты никогда не мочился в судно?

Лапин мотнул головой. Моча текла.

Медсестра протянула свободную руку. Взяла со столика с напитками салфетку.

Лапин закусил губу и осторожно вдохнул.

Струя иссякла. Медсестра обернула член салфеткой. Осторожно вынула потеплевшее судно из-под одеяла. Поставила под кровать. Стала вытирать член.

• Ты родился с голубыми глазами? – спросила она.
• Да, - он исподлобья посмотрел на нее.
• А я родилась с серыми. И до шести лет была сероглазой. И отец повел меня на свой завод. Показать какую-то чудесную машину, которая собирала часы. И когда я ее увидела, я просто окаменела от счастья. Она так работала, так потрясающе работала! Не знаю сколько я стояла: час, два…Пришла домой, завалилась спать. А на следующее утро мои глаза поголубели.

Член Лапина стал напрягаться.

• Ресницы черные. И брови, - разглядывала она его. – Ты, наверно, любишь нежное.
• Нежное?
• Нежное. Любишь?
• Я…вообще-то…- сглотнул он.
• У тебя были женщины?

Он нервно усмехнулся:

• Девки. А у тебя были женщины?
• Нет. У меня были только мужчины, - ответила она спокойно, выпуская из рук его член. – Раньше. До того, как я проснулась.
• Раньше?
• Да. Раньше. Сейчас мне не нужны мужчины. Мне нужны братья.
• Это как? – он подтянул к себе колени, загораживая свой напрягшийся член.
• Секс – это болезнь. Смертельная. И ей болеет все человечество, - она убрала салфетку в карман халата.
• Да? Интересно… - усмехнулся Лапин. – А как же – нежность? Ты же про нее говорила?
• Понимаешь, Урал, есть нежность тела. Но это ничто по сравнению с нежностью сердца. Проснувшегося сердца. И ты это сейчас почувствуешь.

Дверь открылась.

Лапин прижал к груди дрожащие колени. Потянулся за одеялом. Но одеяло было в ногах.

Медсестра встала. Подошла к женщине. Они бережно поцеловались в щеки.

- Я вижу, вы уже познакомились, - вошедшая с улыбкой посмотрела на Лапина.

• Теперь моя очередь.

Медсестра вышла. Бесшумно притворила за собой дверь.

Женщина смотрела на Лапина.

• Здравствуй, Урал, - произнесла она.
• Здравствуйте…- отвел глаза он.
• Я Мэр.
• Мэр? Чего?
• Ничего, - улыбнулась она. – Мэр - моё имя.

Она скинула халат. Голая шагнула к Лапину. Протянула полную руку:

• Встань, пожалуйста.
• Зачем? - Лапин исподлобья смотрел на ее большую отвислую грудь.
• Я прошу тебя. Не стесняйся меня.
• Да мне по барабану. Только…отдайте мою одежду.

Лапин встал. Упер руки в худосочные бедра.

Она шагнула к нему. Осторожно обняла и прижалась своей грудью к его.

Лапин нервно засмеялся, отворачивая лицо:

• Тетя, я не буду с вами трахаться.
• Я тебе и не предлагаю, - сказала она. Замерла.

Лапин тоскливо вздохнул, глянул в потолок:

• Одежду верните, а?

И вдруг вздрогнул. Дернулся всем телом. Замер.

Они оцепенели. Стояли, обнявшись. Глаза их закрылись.

Они простояли неподвижно 42 минуты.

Мэр вздрогнула, всхлипнула. Разжала руки. Лапин бессильно выпал из ее объятий на пол. Конвульсивно дернулся. Разжал зубы. Со всхлипом жадно втянул воздух. Сел. Открыл глаза. Тупо уставился на ножку кровати. Щеки его пылали.

Мэр подняла халат, надела. Положила маленькую пухлую ладонь на голову Лапина:

• Урал.

Повернулась и вышла из палаты.

Вошла сестра с одеждой Лапина в руках. Присела на корточках рядом с Лапиным:

- Как ты?

• Нормально, - он провел дрожащей рукой по лицу. – Я вообще-то хочу…это…хочу…
• Болит грудь?
• Так…как-то...я…это…
• Одевайся, - сестра погладила его плечо.

Лапин подтянул к себе джинсы. Под ними лежали трусы. Новые. Не его.

Он пощупал их:

• А вы…а ты…
• Что? – спросила сестра. – Отвернуться мне?
• А ты…что? – он шмыгнул носом.

Посмотрел на нее, словно увидел впервые. Пальцы его мелко дрожали.

Сестра встала. Отошла к окну. Отвела занавеску. Стала смотреть на голые ветви.

• А почему…это? – его пальцы мяли новую майку.

Сестра оглянулась:

- Надевай. Это все твое.

Он смотрел на майку. Потом надел ее. Взялся за куртку. На ней лежали его вещи. Ключи. Студенческий. Кошелек. Кошелек был непривычно толстым.

Лапин взял его. Открыл. Он был набит деньгами. Рублями в пятисотенных купюрах. И долларами.

• А это…не моё, - он смотрел на кошелек.
• Это твое, - сестра повернулась. Подошла.
• У меня было…семьдесят рублей. Семьдесят…пять.
• Это твои деньги.
• Это чужое… - он смотрел на кошелек. Потрогал свою грудь.

Она взяла его за плечи:

- Вот что, Урал. Ты пока не очень понимаешь, что с тобой произошло. Я бы сказала – совсем не понимаешь. Вчера ночью ты проснулся. Ты еще не отошел ото сна. Твоя жизнь теперь пойдет совсем по-другому. Мы поможем тебе.

• Кто – мы?
• Люди. Которые проснулись.
• И…что?
• Ничего.
• И что со мною будет?
• Все, что бывает с тем, кто проснулся.

Лапин смотрел на ее красивое лицо остекленевшими глазами:

• Что – всё?
• Урал, - ее пальцы сжали его костлявые плечи, - имей терпение. Ты еще только встал с кровати. На которой спал двадцать лет. Ты даже не сделал первого шага. Поэтому, положи кошелек в карман и следуй за мной.

Она открыла дверь. Вышла в коридор.

Лапин надел куртку, засунул кошелек во внутренний карман. Ключи и студенческий – в боковые. Вышел в коридор.

Сестра быстро пошла. Он двинулся вслед. Осторожно. Трогал шину на груди.

Возле приемной палаты их ждали врач и Мэр. Она была в темно-фиолетовом пальто с большими пуговицами. Стояла, сунув руки в карманы. Смотрела на Лапина все так же тепло и приветливо. Улыбалась.

- Значит, у нас, молодой человек, небольшая трещинка в грудине, - заговорил врач.

- Мне уже говорили, - пробормотал Лапин, не отрывая глаз от Мэр.

- Повторенье - мать ученья, - бесстрастно продолжал врач. – Стяжку десять дней не снимать. Бетонные плиты не поднимать. Мировых рекордов не ставить. С титанами любовью не заниматься. А вот это, - он протянул две упаковки лекарств, – попить. Два раза в день. И если будет болеть – пентальгин. Или анальгин. Или семь стаканов водки. Ясно?

• Что? – Лапин перевел на него тяжелый взгляд.
• Шутка. Берите, - на лодони врача лежали две упаковки.

Лапин присмотрелся к ним. Взял. Рассовал по карманам.

- Он все прекрасно понимает. Спасибо, - Мэр прижалась своей щекой к щеке врача.

• Будь счастлив, Урал, - громко произнесла медсестра.

Лапин резко обернулся к ней. Вперился в нее: красивая, стройная, теплый взгляд. Большие очки. Большие губы.

Мэр кивнула им. Вышла в стеклянный тамбур. И на улицу. Там было пасмурно. И промозгло. Мокрые голые деревья. Остатки снега. Серая трава.

Лапин вышел следом. Осторожно ступал.

Мэр подошла к большому синему мерседесу. Открыла заднюю дверь. Повернулась к Лапину:

• Прошу, Урал.

Лапин забрался внутрь. Сел на упругое сиденье. Синяя кожа. Тихая музыка. Приятный запах сандала. Белобрысый затылок водителя.

Мэр села впереди:

• Познакомься, Фроп. Это Урал.

Водитель обернулся: 52 года, круглое простецкое лицо, маленькие мутно-голубые глаза, пухлые руки, синий, в тон машины, костюм.

• Фроп, - улыбнулся он Лапину.
• Юра…то есть…Урал, - криво усмехнулся Лапин. И вдруг засмеялся.

Водитель отвернулся. Взялся за руль. Машина плавно тронулась. Выехали на Лужнецкую набережную.

Лапин продолжал смеяться. Трогал рукой грудь.

• Ты где живешь? - произнесла Мэр.
• В Медведково, - с трудом облизал губы Лапин.
• В Медведково? Мы отвезем тебя домой. Какая улица?
• Возле метро… там. Я покажу…У метро. Выйду.
• Хорошо. Но прежде, заедем в одно место. Там ты познакомишься с тремя братьями. Это люди твоего возраста. Они просто скажут тебе несколько слов. И вообще, помогут. Тебе сейчас нужна помощь.
• А…это где?
• В центре. На Цветном бульваре. Это займет максимум полчаса. Потом мы отвезем тебя домой.

Лапин посмотрел в окно.

• Главное для тебя сейчас – постарайся не удивляться ничему, - заговорила Мэр. - Не пугайся. Мы не тоталитарная секта. Мы просто свободные люди.
• Свободные? – пробормотал Лапин.
• Свободные.
• Почему?
• Потому что мы проснулись. А тот кто проснулся – свободен.

Лапин смотрел на ее ухо:

• Мне было больно.
• Вчера?
• Да.
• Это естественно.
• Почему?

Мэр обернулась к нему:

• Потому что ты родился заново. А роды – это всегда боль. И для роженицы, и для новорожденного. Когда твоя мать выдавила тебя из влагалища, окровавленного, посиневшего, тебе разве не было больно? Что ты тогда сделал? Заплакал.

Лапин смотрел в ее голубые глаза, сдавленные слегка припухлыми веками. По краям зрачки окружала еле различимая желтовато-зеленая пелена.

• Значит, я вчера родился заново?
• Да. Мы говорим: проснулся.

Лапин посмотрел на ее аккуратно подстриженные русые волосы. Концы их мелко подрагивали. В такт движению.

• Я проснулся?
• Да.
• А…кто спит?
• Девяносто девять процентов людей.
• Почему?
• Это трудно объяснить в двух словах.
• А кто…не спит?
• Ты, я, Фроп, Харо. Братья, которые будили тебя вчера.

Выехали на Садовое кольцо. Впереди была большая пробка.

• Ну вот, - вздохнул водитель. – Скоро по центру – только пешком…

Рядом с мерседесом двигалась грязная “девятка”. Толстый парень за рулем. Ел чизбургер. Бумажная упаковка задевала его приплюснутый нос.

• А тот, который …там остался? – спросил Лапин.
• Где?
• Ну…вчера…он что? Проснулся тоже?
• Нет. Он умер.
• Почему?
• Потому что он пустой. Как орех.
• Он что… не человек?
• Человек. Но пустой. Спящий.
• А я – не пустой?
• Ты не пустой, - Мэр достала из сумочки пачку жвачки. Распечатала. Взяла сама. Протянула водителю. Тот отрицательно мотнул головой. Протянула Лапину.

Он взял автоматически. Распечатал. Посмотрел на розовую пластинку. Потрогал ею нижнюю губу:

• Я…это…
• Что, Урал?
• Я…пойду.
• Как хочешь, - Мэр кивнула водителю.

Мерседес притормозил. Лапин нервно зевнул. Нащупал гладко-прохладную ручку замка. Потянул. С трудом открыл дверь. Вышел. Пошел между машин.

Водитель и Мэр проводили его долгими взглядами.

• Почему все всегда бегут? – спросил водитель. – Я тоже сбежал.
• Нормальная реакция, - снова зажевала Мэр. – Я думала он раньше попытается.
• Терпеливый…Куда теперь?
• К Жаро.
• В офис?
• Да. – она покосилась на заднее сиденье.

Согнутая розово-матовая пластинка осталась лежать. На синей гладкой коже.

Лапин шел. Потом побежал. Тяжело. С трудом поднимая ноги. Морщился. Прижимал руку к груди. Пересек улицу.

Вдруг.

Боль.

Грудина.

Как разряд тока.

Вскрикнул. Отдало в локти. В ребра. В виски. Застонал. Согнулся. Опустился на колени:

- Сука…

Остановился хорошо одетый мужчина:

• Чего такое?
• Сука… - повторил Лапин.
• Жизнь-то? Это точно.

Лапин тяжело встал. Заковылял к Патриаршим прудам. Здесь снега давно не было. Мокрый тротуар. Весенняя городская грязь возле пруда.

Он добрел до Большой Бронной. Вышел на бульвар. Сел на скамейку. Откинулся на влажную жесткую спинку:

• Хуе…бень…хуебень…

Подошла грязная старушка. Заглянула в урну. Двинулась дальше.

Лапин достал кошелек. Вынул доллары. Пересчитал: 900.

Пересчитал рубли: 4500. И старые свои 70. И металлический пятак.

Посмотрел по сторонам. Шли люди. Быстро. И не торопясь. Парень и девушка пили пиво на ходу.

• Это правильно… - Лапин вынул пятисотенную купюру, кошелек убрал.

Встал осторожно. Но боль затаилась.

Он добрел до ларька. Купил бутылку “Балтики”. Попросил открыть. Отпил сразу половину. Отдышался. Вытер выступившие слезы. Двинулся к метро. На Пушкинской площади было людно. Он допил пиво. Осторожно поставил на мраморный парапет. Стал спускаться вниз по ступеням. Остановился. Подумал:

• А хули?

Повернул назад. Вышел на Тверскую. Поднял руку. Сразу остановились две машины. Грязно-красная. И зеленая. Почище.

• Чертаново, - сказал Лапин водителю грязно-красной.
• И чего?
• Чего?
• Чего-чего! Сто!

Лапин кивнул. Забрался на сиденье рядом с водителем.

• Куда там?
• Сумской проезд.

Водитель хмуро качнул усами. Включил музыку. Плохую. Но громкую.

Через час небыстрой езды машина подъехала к семиэтажному дому Лапина. Он расплатился. Вышел. Поднялся на пятый этаж. Открыл ключом дверь. Вошел в тесно заставленную прихожую. В квартире пахло кошкой и жареным луком.

- А-а-а…явление Христа народу, - выглянул из кухни жующий отец.

- Надо же! – выглянула мать. – А мы уж понадеялись, что ты к Головастику переселился.

- Привет, - буркнул Лапин. Снял куртку. Потрогал повязку: не заметно через майку? Глянул в овальное зеркало: заметно. Пошел в свою комнату.

- Мы уже все съели, не торопись! – крикнула мать. Они с отцом засмеялись.

Три рубашки висели спинке стула. Лапин взял черную. Надел поверх майки. Осторожно лег на кровать. Зевнул с ревом:

- У-а-а-а-а-а-бл-я-а-а-а-а!

Нерон нехотя поднялся. Подошел к нему. Лапин подул ему в ухо. Нерон увернулся. Спрыгнул на старое ковровое покрытие. Пошел из комнаты.

Лапин посмотрел на большие губы Лары Крофт. Вспомнил медсестру:

- Хар…Хара? Лара. Клара.

Усмехнулся. Покачал головой. С силой выдохнул сквозь неровные зубы.

В полуоткрытую дверь заглянула мать: 43 года, полноватая, каштановые волосы, моложавое лицо, серые лосины, черно-белый свитер, сигарета.

• Ты что, и вправду сыт?
• Я поем, - Лапин застегивал рубашку.
• Погудели вчера?
• Угу…
• Позвонить трудно было?
• Уг-у-у-у, - серьезно кивнул Лапин.
• Мудило, - мать ушла.

Лапин лежал. Смотрел в потолок. Теребил стальное охвостье ремня.

• Я дважды разогревать не буду! – закричала мать на кухне.
• По барабану… - махнул рукой он. Потом приподнялся. Поморщился. Тяжело оттолкнулся от кровати. Встал. Побрел на кухню. Там мать мыла посуду.

На столе стояла тарелка с куском жареной курицы. И вареной картошкой. Здесь же стояла чаша с кислой капустой. И тарелка с солеными огурцами.

Лапин быстро съел курицу. Картошку не доел. Запил водой.

Пошел в большую комнату. Снял трубку. Набрал номер:

- Кела, привет. Это Юрка Лапин. А Генку можно? Ген. Это я. Слушай, мне…это… потереть с тобой надо. Да нет, ничего…Просто посоветоваться. Нет, это ни при чем. Там…это. Другое. Щас? Конечно. Ага.

Он положил трубку. Пошел в прихожую. Стал натягивать куртку. И чуть не закричал от боли:

• Ой, бля-а-а-а-а….
• Ты чего, опять уходишь? – гремела тарелками мать.
• Я к Генке, ненадолго…
• Хлеба купишь?
• Ага.
• Дать денег?
• У меня есть.
• Неужели не все пропили?
• Не все.

С трудом успокоился. пошарил по карманам куртки. Платка не было. Громко высморкался на избитый желто-коричневый кафель. Вытер руку о стену рядом с надписью “ВИТЁК- ГОВНОЕД”.

Рассмеялся. Вытер слезы:

- Мэр, мэр,мэр…мэр, мэр,мэр…

Опять зарыдал. Колупал пальцем синюю стену. Трогал грудину.

Постепенно успокоился.

Встал. Спустился вниз. Вышел на улицу. Прошел мимо трех домов. В четвертый вошел. Поднялся на второй этаж. Позвонил в 47-ю квартиру.

Зеленую стальную дверь открыли почти сразу.

На пороге стоял Кела: 28 лет, среднего роста, коренастый, мускулистый, лицо плоское, рыжеватые усы, бритая маленькая голова.

-Здоров, - Кела повернулся. Ушел.

Лапин вошел в коридор двухкомнатной квартиры: четыре колеса, ящики из-под аудиоаппаратуры, вешалка с одеждой, горные лыжи с ботинками.

Из комнаты Келы доносилась громкая музыка. Лапин прошел в комнату Гены: ящики с видеокассетами, кровать, буфет, фотографии.

Гена сидел за компьютером: 21 год, взъерошенный, похожий на Келу, но полнее.

- Привет, - Лапин встал у него за спиной.

• Хай…- не обернулся он.- Где пропадал?
• Везде.
• Чо, растворился?
• Ага.
• А я вчера сайт нарыл классный. Гляди…

Под надписью виднелись семь каменных цветков. Гена навел стрелку на один. Нажал. Возникла картинка: корова, татуированная изображением Сталина, пасущаяся на лугу из каменных цветков. Над коровой парил лозунг: ВСЕ НА БОРЬБУ С БЕССОЗНАТЕЛЬННЫМ!

• Классно, а? – Гена толкнул его в бедро пухлым локтем, навел стрелку на один из цветков, нажал.

Появилась картинка: два Сталина угрожающе показывают друг на друга. Над ними парил лозунг: ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК – ЕСТЬ ПРОБЛЕМА, НЕТ ЧЕЛОВЕКА – НЕТ ПРОБЛЕМЫ!

- Во, пацаны гуляют! – усмехнулся Гена.

• Слушай, Ген. Ты про тайные секты знаешь чего-нибудь?
• Какие? “Аум синрикё”?
• Нет, ну…другие…типа ордена.
• Масоны что-ли?
• Как бы. В Сети можно нарыть чего-нибудь?
• Да все можно нарыть. А зачем тебе масоны?
• Мне те, которые у нас.
• Это Кела в курсе. Он про масонов только и трет.
• Кела…- потрогал грудь Лапин.- Он же на черножопых завернут. И на евреях.
• Ну. Он разных знает. А чего тебе?
• Да на меня наехали козлы какие-то. Братство, блядь. Проснувшиеся люди.
• Проснувшиеся?
• Ага.
• И чего они хотят? – Гена быстро двигал “мышью”, смотрел на экран.
• Непонятно.
• Ну и пошли их…во, гляди! Классно, а? Там продвинутые, на этом Сталине!
• Мне посоветоваться надо с кем-то. Кто знает кто это такие.
• Ну, поди спроси его. Он все знает.

Лапин пошел в комнату Келы: деревянный стеллаж с книгами, большой музыкальный центр с большими колонками, маленький телевизор, портреты Альфреда Розенберга, Петра Столыпина, плакат РНЕ “За новый русский порядок!”, три пары нунчаков, шнурованные ботинки на толстой подошве, штанга 60 кг, гантели 3 кг, гантели 12 кг, две бейсбольные биты, матрац, шкура бурого медведя на полу.

Лапин сел рядом. Подождал. Пока кончится песня.

• Кел, у меня проблема.
• Чего?
• Какая-то секта…или это орден…наехали как-то сразу.
• Как?
• Ну, тянут, там, толкают, типа: мы – проснувшиеся люди. Братья. А все кругом спят. Бабки сулят. Типа, масоны.

Кела выключил музыку. Положил пульт на пол.

Кела перебил:

• Еще триста лет назад все масоны были или жидами, или с прожидью. Раньше, на хуй, жиды масонов использовали, как кукол, а теперь – политиков. А все политики – проститутки. Там, бля, пробы негде ставить. А уж наши…- Кела сцепил жилистые пальцы замком, хрустнул. – У них у всех на залупах татуировка: магендовид и 666.

Лапин нетерпеливо вздохнул:

• Кел, но я…
• Вот, послушай, на хуй…- Кела протянул мускулистую руку, снял с полки книгу. Открыл закладку:
• Франц Лист. Композитор великий. Пишет про жидов: “ Настанет момент, когда все христианские нации, среди которых живут евреи, поставят вопрос, терпеть их дальше или депортировать. Этот вопрос по своему значению так же важен, как вопрос о том, хотим ли мы жизнь или смерть, здоровье или болезнь, социальный покой или постоянное волнение”. Понял!

В дверь позвонили.

• Генка, открой! – крикнул Кела.
• Ну что за…- Гена злобно зашаркал. Открыл.

В комнату Келы вошел здоровенный парень: 23 года, бритая голова, широкие плечи, кожаная куртка и штаны, большие руки, на торце ладони татуировка “ЗА ВДВ!”,

• О! Здорово, зёма, - встал с матраца Кела.
• Здоров, Кел.

Они размахнулись, сильно стукнулись правыми ладонями.

• У вас тут, говорят, железо ржавеет! – улыбнулся парень крепкими зубами.
• Ржавеет, на хуй. Вон, - кивнул Кела на штангу.
• Ага, - парень подошел к ней, взялся, приподнял. – Понял…
• Только, Витек, пару недель – максимум.
• Нет проблем, – парень взял штангу в правую руку. Посмотрел на Лапина. На пиво.
• Чего, квасите?
• Да нет, - Кела рухнул на матрац. – Я тут с молодежью базарю.
• Хороший шнур, - кивнул парень и вышел со штангой.
• Про “Союз Сатаны и Антихриста” слышал? – спросил Кела Лапина.
• Это что?
• А про “Бне Мойше”?
• Нет.

Кела вздохнул:

• Ёптеть, чем вы, на хуй, дышите, не понятно!
• Компутэром, - Гена заглянул в комнату.
• Компутэром, на хуй, - кивнул Кела. – А ты знаешь, кто и где придумал Интернет? И зачем придумал?
• Сто раз уже говорил, - почесал щеку Гена. – А чего…всё в мире придумали евреи и китайцы.
• А ты “Имя моё Легион” читал? – Кела перевел взгляд на Лапина.

В дверь позвонили.

• Открой, - кивнул Кела Гене.

Вошел тот же парень в кожаном. Со штангой в руке:

• Кел, слушай, я чего забыл: там в пятницу Вован к себе звал. Помахаться. Поедешь?
• Давай.
• Я зайду тогда.
• Давай. Во, Витек, “Имя моё Легион” не читали. И спортом ни хера не занимаются.
• Каждому – своё! – улыбнулся зубами парень. Протянул Гене штангу:
• Подержи, молодой.
• Да ты что! – засмеялся Гена. – У меня камни в почках.
• Чо, правда?
• Правда! – ответил за Гену Кела. – Во, на хуй, Вить. Двадцатник пацану – и камни в почках!
• Да-а-а-а…- парень прислонился к косяку, продолжая держать штангу. – Я чего-то такого не припомню. Так рано. Камни. У нас это. В батальоне один сержант старлею вылечил. Тот спать на холоде не мог.
• Чего?
• Камни в почках. Пивом напоил. Четыре литра. Потом, говорит, пошли поссым. Ну встали. Старлей ссыт. А тот ему ребром по почкам – хуяк! Тот – о-о-о-о, бля! Моча с кровью. И весь песок из почек вышел. Вот так. Полевая медицина.

Парень повернулся и вышел.

Зазвонил телефон. Кела взял трубку:

- Да. Здоров, зёма. А! Ёбтеть, а чего ж ты? Всё, на хуй! Завтра еду брать. Не говори! Сегодня иду по улице, думаю - неужели с “четверки” гнилой, на хуй, пересяду на приличную тачку? Ага! Да…да…точняк. Ага!

• Вы чего, новую машину покупаете? – спросил Лапин.
• Не новую. “Гольф” 93-го года. – Гена зевнул.
• Разбогатели?
• Шнурки пару штук подкинули.
• Хорошо.
• Пошли в чате поколбасим. Там кинозавры понабежали.
• Да я хотел с Келой потереть.
• Это Воронин. Надолго. Пошли, хуйнем!
• Пошли…

Да и “Тьма” сранье сраньем.

Вы все слабохуйные пиздососы! А Джулиан Сендз племянник Фили Киркорова.

В пизде мамонтихи, Лохматый. Чего вы дрочите на Сендза, если есть Чууулпан Хамыыыытовааааа с Кеану Риввввзом!!!! Ребята, я их полюбила и люблю!

Долбоебизм не лечится. Но его можно использовать в мирных целях.

Обязтельно, мальчики!

Демонов снял не Арженто. Или Дж.Ромеро или Лючиано Фульчи. Вчера РенТВ крутили Феномена твоего хилого Арженто – полный трэш. С хевиметалом на саундтреке.

Лапин махнул рукой. Постоял.

• Ген.
• Чего? – печатал Гена.
• Поехали в пивняк.
• В какой? – удивленно повернулся Гена.
• В любой. У меня…это… денег до хера.
• Откуда?
• От верблюда.

Вошел Кела с новой бутылкой пива:

- И вот что. Генк. Я тебе, на хуй, последний раз говорю: будешь дурь сосать – отселю к шнуркам. Там соси, на хуй, в сортире.

• Я сто лет не сосал, ты чего?
• Позавчера? А? Когда я курей возил. А у тебя твои козлы были. Нет, что ль?
• Да ты чего? Кел? Мы новый “ВВ” слушали.
• Ты не пизди главному. Мудаки. Вы не врубаетесь ни хуя, - он отхлебнул из бутылки. – У чеченов дохлых мозг знаешь какой был? Как сыр швейцарский. С дырами. Вот такими. От чего? От дури. Понял?
• Ты уже рассказывал, - Гена сунул в рот жвачку. – Кел, а от пива печень жиром заплывает.
• Задумайся, на хуй. Предупредил. В последний раз.

Кела вышел.

• Ой, бля…- вздохнул Гена. – Как давёж надоел. Бля, чего они на качалове так помешаны? Витек, Шпала, Бомбер, - они ж тупота, все с двумя извилинами, понятно, чего им не качаться. Но Кела-то - умный. Он книг больше прочел, чем они все. И туда же – здоровое тело, бля, здоровый дух. И мне, бля, каждое утро гантели эти вонючие в постель сует! Представляешь? Я сплю, бля, а он – под жопу мне гантели! Дурдом…

Лапин смотрел в экран. Встал:

• Ушел я.
• Чего ты?
• Дело есть еще…
• Лап, чего ты сегодня такой?
• Какой?
• Ну…как побитый?

Лапин глянул на него и рассмеялся. Приступ истерического смеха заставил его согнуться.

• Ты чего? – не понимал Гена.

Лапин хохотал. Гена смотрел на него.

С трудом Лапин успокоился. Вытер выступившие слезы. Тяжело вдохнул:

• Всё…ушел.
• А пивняк?
• Какой?
• Ну, ты же в пивняк меня позвал?
• Пошутил.
• Ну и шутки у вас, малэчык.

Лапин вышел.

На улице стемнело. И подморозило. Лужи потрескивали под ногами.

Черный фломастер. Аккуратный почерк.

Киевское шоссе. 12-тый километр.

Белая “волга”. Свернула на лесную дорогу. Проехала триста метров. Свернула еще раз. Встала на поляне.

Березовый лес. Остатки снега. Утреннее солнце.

Из кабины вышли двое.

Ботвин: 39 лет, полный, блондин, голубые глаза, добродушное лицо, спортивная сине-зеленая куртка, сине-зеленые штаны с белой полосой, черные кроссовки.

Нейландс: 25 лет, высокий, худощавый, блондин, голубые глаза, острые черты лица, большие тонкие уши, решительно-суровый.

Они открыли багажник. Там лежала Николаева: 22 года, смазливая блондинка, голубые глаза, короткая лисья шуба, высокие сапоги-ботфорты черной замши, рот залеплен белым пластырем, наручники.

Вытащили Николаеву из багажника. Она сучила ногами. Подвывала.

Нейландс достал нож. Разрезал шубу на спине. И на рукавах. Шуба упала на землю. Под шубой было красное платье. Нейландс разрезал его. Разрезал лифчик.

Средних размеров грудь. Маленькие соски.

Подвели к березе. Стали привязывать.

Николаева нутряно завопила. Забилась в их руках. Шея и лицо ее побагровели.

- Не туго. Что б дышала свободно, - Ботвин прижимал дергающиеся плечи к березе.

- Я туго не делаю, - Нейландс сосредоточенно работал.

Закончили. Ботвин достал из машины продолговатый белый футляр-холодильник. Открыл. Внутри лежал ледяной молот: аккуратная увесистая головка, деревянная рукоять, сыромятные ремешки.

Нейландс вынул из кармана рублевую монету:

• Орел.
• Решка, - примеривался к молоту Ботвин.

Нейландс подбросил монету. Упала. Ребром в снег.

• Вот тебе, бабушка, и женский день! – засмеялся Ботвин.- Ну, что, вторую?
• Ладно, - махнул рукой Нейландс. – Стучи.

Ботвин встал перед Николаевой:

- Значит, детка моя. Мы не грабители, не садисты. И даже не насильники. Расслабься и ничего не бойся.

Николаева скулила. Из глаз ее текли слезы. Вместе с тушью ресниц.

Ботвин размахнулся:

• Гово-ри!

Молот ударил в грудину.

Николаева крякнула нутром.

• Не то, детка, - покачал головой Ботвин.

Размахнулся. Солнце сверкнула на торце молота.

• Гово-ри!

Удар. Содрогание полуголого тела.

Ботвин и Нейландс прислушались.

Плечи и голова Николаевой мелко дрожали. Она быстро икала.

• Мимо кассы, - хмурился Нейландс.
• На все воля Божья, Дор.
• Ты прав, Ыча.

В лесу перекликнулись две птицы.

Ботвин медленно отвел в сторону молот:

• Детка…гово-ри!

Мощный удар сотряс Николаеву. Она потеряла сознание. Голова повисла. Длинные русые волосы накрыли грудь.

Ботвин и Нейландс слушали.

В посиневшей груди проснулся звук. Слабое хорканье. Раз. Другой. Третий.

• Говори сердцем! - замер Ботвин.
• Говори сердцем! – прошептал Нейландс.

Звук оборвался.

Молот врезался в грудину. Брызнули осколки льда.

Ботвин прильнул к груди. Нейландс выглянул из-за березы.

• Хор, хор, хор…- послышалось из грудины.
• Есть! – Ботвин отшвырнул молот. – Говори, сестричка, говори сердцем, разговаривай!
• Говори сердцем, говори сердцем, говори сердцем! – забормотал Нейландс. Стал суетливо рыться по карманам:
• Где? Где? Куда…ну где?
• Погоди…- захлопал себя по карманам Ботвин.
• Тьфу, черт…в машине! В бардачке!
• Блядь…

Ботвин метнулся к “волге”. Поскользнулся на мокром снегу. Упал. На грязную бурую траву. Быстро подполз к машине. Открыл дверь. Выдернул из бардачка стетоскоп.

Звук не прерывался.

• Скорей!- выкрикнул Нейландс фальцетом.
• Зараза…- Ботвин подбежал. Грязной рукой протянул стетоскоп.

Нейландс сунул концы в уши. Прижал стетоскоп к фиолетовой грудине.

Оба замерли. Далеко пролетал самолет. Перекликались птицы. Солнце зашло за тучу.

В груди у Николаевой хоркало. Слабо. Равномерно.

Тот неловко вставил в уши. Пухлая грязная рука прижала черный кругляшок к грудине.

• Ди…эр…ди..эро…диар. Диар. Диар. Диар.
• Диар! – кивал худощавой головой Нейландс.
• Диар, - улыбнулся Ботвин. Провел выпачанной в земле рукой по лицу. Засмеялся.
• Диар!
• Диар! – Нейландс хлопнул его по плечу.
• Диар! – Ботвин ответно стукнул в грудь.

Они обнялись. Покачались. Оттолкнулись друг от друга.

Нейландс стал резать веревки. Ботвин кинул молот в футляр. Снял с себя куртку.

Освободили бесчувственную Николаеву от веревок. И от наручников. Завернули в куртку. Подняли. Понесли к машине.

• Молот не забудь, - сопел Ботвин.

Уложили Николаеву на заднее сиденье.

Нейландс захватил футляр с молотом. Кинул в багажник.

Ботвин сел за руль. Завел мотор.

• Погоди, - Нейландс шагнул к березе. Расстегнул брюки. Расставил ноги.

Николаева слабо застонала.

• Очнулась. Диар! - улыбнулся Нейландс.

Струя мочи ударила в березовый ствол.

Николаева проснулась от прикосновения.

Кто-то голый и теплый прижимался к ней.

Николаева зашевелилась. Скосила глаза вниз: край простыни. Под простыней её голое тело. Громадный синяк на груди. Её ноги. Смуглое мускулистое мужское тело. Прижимается. Обвивает ее руками. Поворачивает ее на бок. С силой прижимается своей грудью к ее груди.

• Послушайте…- хрипло произнесла она. – Я не люблю, когда так делают…

И вдруг оцепенела. Тело ее содрогнулось. Глаза полуприкрылись. Закатились по веки. Мужчина тоже замер. Вздрогнул, дернул головой. И оцепенел, прижавшись.

Прошло 37 минут.

Рот мужчины открылся. Из него раздался слабый хриплый стон. Мужчина пошевелился. Разжал руки. Повернулся. Скатился с кровати на пол. Бессильно вытянулся. Всхлипнул.Тяжело задышал.

Николаева вздрогнула. Засучила ногами. Села. Вскрикнула. Прижала руки к груди. Открыла глаза. Лицо ее было пунцовым. Из открытого рта вытекла слюна. Николаева всхлипнула и заплакала. Плечи ее вздрагивали. Ноги ерзали на простыне.

Мужчина со стоном выдохнул. Сел. Посмотрел на Николаеву.

Она плакала, бессильно вздрагивая.

• Хочешь соку? – тихо спросил мужчина.

Она не ответила. Испуганно взглянула на него.

Мужчина встал: 34 года, стройный мускулистый блондин, лицо тонкое, красивое, чувственное, большие голубые глаза.

Он обошел кровать. Взял с тумбочки бутылку минеральной воды. Открыл. Стал наливать в стакан.

Николаева смотрела на него: смугловатое тело, золотистые волосы на ногах и груди.

Мужчина поймал ее взгляд. Улыбнулся:

• Здравствуй, Диар.

Она молчала. Он отпил из стакана. Она разлепила пунцовые, налившиеся кровью губы:

• Пить…

Он сел к ней на кровать. Обнял. Приставил стакан к ее губам. Она стала жадно пить. Зубы стучали о стекло.

Выпила все. Со стоном выдохнула:

• Еще.

Он встал. Наполнил стакан до краев. Поднес ей. Она залпом осушила стакан.

- Диар… - он провел рукой по ее волосам.

• Я… Анна, - произнесла она. Вытерла слезы простыней.
• Ты Анна для обычных людей. А для проснувшихся ты Диар.
• Диар?
• Диар, - тепло смотрел он.

Она вдруг закашляла. Схватилась за грудь.

- Осторожней, - он держал ее за потные плечи.

- Ой…больно…- застонала она.

Мужчина вынул из тумбочки полотенце. Положил ей на плечи. Стал осторожно вытирать ее.

Она посмотрела на свой кровоподтек, захныкала:

- Ой…ну…зачем же так….

Он обнял ее за плечи:

• Я Вор.
• Чего? – непонимающе смотрела она. – В законе?
• Ты не поняла, Диар. Я не вор, а Вор.
• Обычный?
• Нет, - засмеялся он. – Вэ, о, эр – три буквы. Это мое имя. Воровством я никогда не занимался.
• Да? - она рассеянно осмотрелась. – Это что? Гостиница?
• Не совсем, - он прижался к ее спине. – Что-то вроде санатория.
• Для кого?
• Для братьев. И сестер.
• Для каких?
• Для таких, как ты.
• Как я? – она вытерла губы о колени. – Значит я – сестра?
• Сестра.
• Чья?
• Моя.
• Твоя? – губы ее задрожали, искривились.
• Моя. И не только моя. У тебя теперь много братьев.
• Бра…тьев? – всхлипнула она. Схватила его руку. И вдруг закричала в голос – надрывно и протяжно. Крик перешел в рыдание.

Он обнял ее, прижал к себе. Николаева рыдала, уткнувшись в его мускулистую грудь. Он стал укачивать ее, как ребенка:

• Все хорошо.
• Зачем…еще…зачем….оооо! – рыдала она.
• Все, все теперь у тебя будет хорошо.
• Оооо!!! Как это….ой, что ж ты наделал-то…господи…

Постепенно она успокоилась.

• Тебе надо отдохнуть, - сказал он. – Сколько тебе лет?
• Двадцать девять… - всхлипнула она.
• Все эти годы ты спала. А теперь проснулась. Это очень сильное потрясение. Оно не только радует. Но и пугает. Тебе нужно время, чтобы привыкнуть к нему.

Она кивнула. Всхлипнула:

• А…есть…платок?

Он протянул ей салфетку. Она шумно высморкалась, скомкала, кинула на пол:

• Господи…обревелась вся…
• Ты можешь принять ванну. Тебе помогут привести себя в порядок.
• Ага… - пугливо покосилась она на окно. – А где…
• Ванная?
• Сейчас тебя проводят.

Николаева рассеянно кивнула. Покосилась на лилию в вазе. На окно. Снова на лилию. Набрала побольше воздуха. Вскочила с кровати. Кинулась к двери. Вор сидел неподвижно. Она рывком распахнула дверь. Вылетела в коридор. Побежала. Врезалась в медсестру. Та курила возле высокой латунной пепельницы. Медсестра голубоглазо улыбнулась Николаевой:

• Доброе утро, Диар.

Николаева кинулась к выходу. Голые ступни ее шлепали по новому широкому паркету коридора. Добежала до стеклянных дверей. Толкнула первую. Выскочила в тамбур. Толкнула вторую. Побежала по мокрому асфальту.

Врач смотрел на нее сквозь стекло. Скрестил руки на груди. Улыбался.

Блондинистый шофер в припаркованном серебристом “БМВ” проводил долгом взглядом. Жевал бутерброд с сыром и помидором.

Голая Николаева бежала по Воробьевым горам. Вокруг стояли голые деревья. Лежал грязный снег.

Она быстро устала. Остановилась. Присела на корточки. Посидела немного, тяжело дыша. Встала. Потрогала грудину. Поморщилась:

• Суки рваные…

Пошла. Босые ноги шлепали по лужам.

Впереди показалась большая дорога. Ездили редкие машины. Дул мокрый весенний ветер. Николаева ступила на дорогу. И тут же почувствовала сильный холод. Задрожала. Обняла себя руками.

Проехала машина. Пожилой водитель улыбнулся Николаевой.

Она подняла руку. Проехал “фольксваген”. Водитель и пассажир открыли окна. Выглянули. Засвистели.

• Козлы… - пробормотала Николаева. Зубы ее стучали.

Показались “жигули”. Остановились.

• Слу…шай…отвези…ме…ня…ограбили… - стучала зубами Николаева.
• Ограбили? – он заметил большой синяк у нее между грудей. – Били?
• Отпиз…дили…суки…
• Садись.

Она залезла на сиденье. Закрыла дверь:

• Ой, бля…холодина…

Водитель снял с себя легкую белую куртку. Накинул на плечи Николаевой:

• Ну, чего, в милицию?
• Ты что…- морщилась она. Куталась в куртку. Тряслась:
• С эти…ми козлами…дел не имею…отвези домой. Я заплачу.
• Куда?
• Строгино.
• Строгино…- озабоченно выдохнул он. – Мне на работу надо.
• Ой, холодина какая…- дрожала она. – Вру…би печку посильней…

Он сдвинул регулятор тепла до упора:

• Давай, я тебя до Ленинского подброшу, а ты там словишь кого-нибудь.
• Ну, чего я буду…опять это…ой, сука…отвези, прошу, - дрожала она.
• Строгино…это совсем мне не в жилу.
• Сколько ты хочешь?
• Да…не в этом дело, киса.
• Дело всегда в этом. Сто, сто пятьдесят? Двести? Поехали за двести. Всё.

Он подумал. Переключил скорость. Машина поехала.

• Закурить есть?

Он протянул пачку “Кэмел”. Николаева взяла. Он поднес зажигалку:

• А чего они тебя…раздели и в лесу выкинули?
• Ага, - она жадно затянулась.
• Всю одежду?
• Как видишь.
• Круто. Но заявить-то надо?
• Сама разберусь.
• Чего, знакомые?
• Типа того.
• Тогда другое дело.

Он помолчал, потом спросил:

• Ты чего, ночная бабочка?
• Скорее – дневная… - устало зевнула она, выдыхая дым. – Капустница.

Он кивнул с усмешкой.

- Пойдем со мной, - Николаева вышла из машины. Подошла к подъезду. Набрала на домофоне номер квартиры: 266.

• Кто?
• Это я, Наташк.

Дверь запищала. Николаева и водитель вошли. Поднялись на двенадцатый этаж.

• Постой здесь, - она вернула ему куртку. Позвонила в дверь.

Открыла заспанная Наташа: 18 лет, пухлое лицо, черные волосы, короткая стрижка, красный махровый халат.

- Дай двести рублей, - Николаева прошла мимо нее в свою комнату. Достала из шкафа такой же красный халат. Надела.

• Ёб твою…ты чего? – Наташа двинулась за ней.
• Двести рублей! Водиле заплатить.
• У меня только двести баксов.
• Рубли есть? У тебя рубли есть?! – выкрикнула Николаева.
• Да нету, чего орешь…
• А баксы по-мелкому?
• Два стольника. А чего это у тебя? – Наташа заметила синяк на груди.
• Не твое дело. А у Ленки нет?
• Чего?
• Рублей.
• Не знаю. Она спит еще.

Николаева вошла в другую комнату. Там на полу спали две женщины.

• Что, и Сула приехала? – посмотрела на них Николаева.
• Ага, - выглянула из-за ее спины Наташа, - под утро приползли на рогах.
• Тогда – на хуй… - досадно махнула рукой Николаева.
• Ну и чего? – водитель стоял перед открытой входной дверью.
• Зайди, - пошла к нему Николаева.

Он вошел. Она закрыла за ним дверь:

• Слушай, у нас с рублями облом. Давай, я тебе отсосу?

Он посмотрел на нее. Потом на Наташу. Наташа усмехнулась. Пошла к себе.

• Давай, - Николаева взяла его за руки.
• Ну, вообще-то…- он в упор смотрел на нее.
• Давай, давай…в ванной. Ну, облом с бабками, видишь. А этих сучар будить – вони не оберешься…- она потянула его за руку.
• Я могу поехать поменять, - остановился он.
• Не смеши, - она зажгла свет в ванной. Втянула его за руку. Заперла дверь. Присела. Стала расстегивать ему брюки.
• А ты…из этих, что ли? – смотрел он сверху.
• Много вопросов, юноша…о! А мы быстры на подъем… – Она потрогала сквозь брюки его напрягшийся член.

Расстегнула ремень. Молнию. Стянула вниз серые брюки. Потом черные трусы.

У водителя был небольшой горбатый член.

Она быстро всосала его губами. Обхватила руками лиловатые ягодицы. Стала быстро двигаться.

Водитель оттопырил зад. Слегка наклонился. Оперся рукой о стиральную машину. Засопел. Его серьга покачивалась в такт движению.

• Погоди…зайка…- он положил руку на её голову.
• Больно? – выплюнула она член.
• Нет…просто…я так никогда не кончу…давай это…по-нормальному…
• Я без кондома не буду.
• А у меня...я…не вожу с собой…- засмеялся он.
• Вот с этим нет проблем, - она вышла. Вернулась с пачкой презервативов. Распечатала. Ловко и быстро надела ему. Скинула халат. Повернулась к нему задом. Облокотилась на раковину:
• Давай…

Он быстро вошел. Обхватил ее длинными руками. Двигался быстро. Сопел.

- Хорошо… ой, хорошо… - спокойно повторяла она. Разглядывала в зеркале свой синяк.

Он кончил.

Она подмигнула ему в зеркало:

• Пират!

Посмотрела на него внимательно. Внезапно губы ее задрожали. Она зажала себе ладонью рот.

Он сопел носом, прикрыв глаза.. Положил ей голову на плечо.

Она протянула руку. Закрыла сливное отверстие в ванне. Пустила воду, едва сдерживая рыдания:

• Всё. Мне…мне… греться пора.

Он тяжело заворочался на ней. Открыл глаза. Его член вышел из ее влагалища. Водитель посмотрел на него.

• В…в сортир, - посоветовала она. Сняла с полки флакон с шампунем. Ливанула в ванну. И разрыдалась в голос.

Он хмуро глянул на нее:

• Чего? Плохо?

Она замотала головой. Потом схватила его руку. Опустилась на колени, прижала руку к груди. Зарыдала сильнее, зажимая себе рот.

• Чего? – смотрел он сверху. – Обидели что ли? А? Чего ты?
• Нет, нет, нет…- всхлипывала она. – Погоди….погоди…

Прижимала его руку к грудине. И рыдала.

Он покосился на себя в зеркало. Терпеливо стоял. Презерватив со спермой висел на увядающем члене. Покачивался в такт ее рыданиям.

Она с трудом успокоилась:

- Это…это так…все…иди…

Водитель подтянул брюки. Вышел.

Николаева села в ванну. Обняла колени руками. Положила на них голову.

В туалете зашумел сливной бачок.

Водитель заглянул в ванную.

• Всё в порядке? – не подняла головы Николаева.

Он кивнул. С любопытством смотрел на нее.

• Если хочешь – приезжай еще.

Он кивнул.

Она сидела неподвижно. Он вытер нос:

• Тебя как зовут?
• Аля.
• А меня Вадим.

Она кивнула себе в колени.

• У тебя…проблемы большие?
• Да нет, - она упрямо тряхнула головой – Просто…так просто…все…пока.
• Ну пока.

Водитель скрылся. Хлопнула входная дверь.

Ванна наполнялась водой. Вода дошла до подмышек. Николаева закрыла кран. Легла:

• Господи…вор, вор, вор…вор, вор, вор….

Пена шуршала вокруг ее заплаканного лица.

Николаева задремала.

Через 22 минуты в ванную заглянула Наташа:

• Аль, вставай.
• Чего? – Николаева недовольно открыла глаза.
• Парвазик приехал.

Николаева быстро села:

• Ах ты, блядь. Стукнула?
• Он сам приехал.
• Сам! Гадина! Ну, попроси у меня еще белье!
• Пошла ты…

Наташа захлопнула дверь.

Николаева провела мокрыми руками по лицу. Закачалась:

• Ну, блядь…ну, тварь…

Тяжело встала. Приняла душ. Обмотала голову полотенцем. Вытерлась. Надела халат. Вышла в коридор.

• С легким паром, - раздалось на кухне.

Николаева пошла туда.

Там сидели двое мужчин.

Парваз: 41 год, маленький, черноволосый, смуглый, небритый, с мелкими чертами лица, в сером шелковом пиджаке, в черной рубашке, в узких серых брюках, в ботинках с пряжками.

Паша: 33 года, полный, светловолосый, белокожий, с мясистым лицом, в серебристо-сиреневом спортивном костюме “Пума”, в голубых кроссовках.

• Здорово, красавица, - Парваз поднес спичку к сигарете.

Николаева прислонилась к дверному косяку.

- Мы же с тобой, па-моему, дагаварились, - он затянулся. – Па-хорошему. Ты мне что-то пообещала. А? Разные слова гаварила. Клялась. А? Или у меня что-то с памятью?

• Парвазик, у меня проблема.
• Какая?
• На меня наехали круто.
• И кто?- Парваз выпустил длинную струю дыма из тонких маленьких губ.

Николаева распахнула халат:

• Во, посмотри.

Мужчины молча посмотрели на синяк.

• Понимаешь, это вообще…Я до сих пор опомниться не могу. Дай закурить.

Парваз протянул ей пачку “Данхил”, спички.

Она закурила. Положила сигареты и спички на стол.

Парваз и Паша переглянулись.

- Вот, братан, а ты удивляешься – пачему у нас убыток, - Парваз потушил сигарету. Рассмеялся:

– Ледяной тапор, блядь! А может – залатой? А? Или брыльянтовый? А? Ты ошиблась, это не лед был – брыльянты. Брыльянтовым тапаром – па груди, па груди. А? Харашо. Для здаровья. Палезно.

• Парвазик, я клянусь, это…- подняла руки Николаева.
• Ледяной тапор…пиздец! - он смеялся. Раскачивался:
• Блядь, Паш. Ледяной тапор. Не, нам нужен другой бизнес, братан. Хватит. Пашли на рынок, мандарынами таргавать!
• Парвазик, Парвазик! – крестилась Николаева.

Паша сцепил могучие руки замком. Два коротких больших пальца быстро-быстро заскользили друг по дружке. Он забормотал бабьим фальцетом:

• Что ж ты, говнососка, наглеешь так? Ты что, по-нормальному не хочешь работать? Надоела нормальная жизнь? По-плохому хочешь? По-жесткому? Чтоб по голове били?
• Клянусь, Парвазик, всем на свете клянусь! – Николаева перекрестилась. Опустилась на колени:
• Матерью клянусь! Отцом покойным клянусь! Парвазик! Я верующая! Богородицей клянусь!
• Верующая! А крест твой где? – спросил Паша.
• Так эти суки и крест с меня содрали!
• И крэст? Такие плахие? – покачал головой Парваз.
• Они меня чуть не угробили! Я до сих пор трясусь вся! Не веришь – поехали на Воробьевы горы, я найду это место, вот тебе крест!
• Какой крэст? Какой, блядь, крэст? На тебе пробы негде ставить! Крэст!
• Не веришь – Наташку позови! Она все видела! Как я голая, да измудоханная приползла!
• Наташ! – крикнул Паша.

Тут же появилась Наташа.

• Когда она пришла?
• Где-то час назад.
• Голая?
• Голая.
• Одна?
• С каким-то козлом.
• Паш, это водила, он подвез меня, когда я…
• Молчи, пизда. И что это за козел?
• Да какой-то с серьгой, бородатый…Она ему бабки должна была. И в ванной отсосала.
• Да это за то, что подвез! За дорогу! Я ж без ничего выбежала!
• Молчи, плесень подзалупная. О чем они пиздели?
• Да, не о чем. Отсосала по-быстрому, сказала, если хочешь – заходи еще.
• Ах, ты, срань! – Николаева гневно смотрела на Наташу.
• Парвазик, она сказала, что мне больше белья не даст, - Наташа не обращала внимания на Николаеву.

Парваз и Паша переглянулись.

- Парвазик…- Николаева качала головой, - Парвазик…она врет, сука, я…да она всё время в моих платьях ходила! Я ей все делала!!

• Кто в доме? – спросил Наташу Парваз.
• Ленка и Сула. Спят.
• Давай их сюда.

Наташа вышла.

- Парвазик… - Николаева стояла на коленях. Лицо ее исказилось. Брызнули слезы:

- Парвазик…я…я…всю правду сказала…я вот столечко не соврала, клянусь…клянусь…клянусь…

Она трясла головой. Полотенце размоталось. Край его закрыл ее лицо.

Парваз встал. Подошел к мойке. Наклонился к мусорному ведру:

• Я тебе тагда паверил. Я тебя тагда прастил. Я тебе тагда памог.
• Парвазик…Парвазик…
• Я тебе тагда вернул паспорт.
• Клянусь…клянусь…
• Я тагда падумал: Аля женщина. Но теперь я панимаю: Аля не женщина.
• Парвазик…
• Аля – крыса памойная.

Из мусорного ведра он вынул пустую бутылку из-под шампанского. Брезгливо взял двумя пальцами:

• “Полусладкое”.

Рывком сдвинул стол в сторону. Поставил бутылку на пол посередине кухни.

В кухню вошла Сула: 23 года, маленькая, каштановые волосы, смуглое, непривлекательное лицо, большая грудь, стройная фигура, китайский цветастый халат.

И сразу за ней - Лена: 16 лет, высокая, хорошо сложенная, красивое лицо, светлые длинные волосы, розовая пижама.

Обе встали у двери. За ними показалась Наташа.

• Девочки, у меня плахая новость, - заговорил Парваз. – Очень плахая.

Сунул руки в узкие карманы. Привстал на носках. Качнулся:

- Сегодня ночью Аля савершила плахой паступок. Павела себя как крыса памойная. Нарубила себе па-подлому. Наплевала на всех. И насрала на всех.

Он замолчал. Николаева стояла на коленях. Всхлипывала.

• Раздевайся, - приказал Парваз.

Николаева развязала пояс халата. Повела плечами. Халат соскользнул с ее голого тела. Парваз сдернул с ее головы полотенце:

• Садись.

Она встала. Перестала всхлипывать. Подошла к бутылке. Примерилась. Стала садиться влагалищем на бутылку.

Все молча смотрели.

Николаева села на бутылку. Балансировала.

• Сидеть! – прикрикнул Парваз.

Она села свободней. Вскрикнула. Оперлась руками о пол.

- Бэз рук, пизда гнилая! Бэз рук! – Парваз ударил ногой по ее руке. И резко нажал на плечи:

- Си-дэ-ть!

Николаева закричала.

Боренбойм сидел с газетой на заднем сиденье: 44 года, среднего роста, полноватый, лысоватый, блондин, умное лицо, голубые глаза, узкие очки в золотой оправе, темно-зеленая тройка.

Дочитал. Кинул на переднее сиденье. Взял узкий черный портфель:

• Завтра пол-десятого.
• Хорошо, - кивнул шофер: 52 года, продолговатая голова, пепельные волосы, большой нос, большие губы, коричневая куртка, голубая водолазка.

Боренбойм вышел. Направился к подъезду № 2. В кармане у него зазвонил мобильный. Он вынул его. Остановился. Приложил к уху:

Боренбойм вошел в подъезд.

Кивнул вахтерше: 66 лет, худощавая, парик, очки, серо-розовая кофта, коричневая юбка, валенки.

Он сел в лифт. Поднялся на третий этаж. Вышел. Достал ключи. Стал отпирать дверь.

Вдруг ему в спину что-то уперлось. Он стал оборачиваться. Но кто-то сильно схватил его за левое плечо:

• Не оглядываться. Смотреть вперед.

Боренбойм посмотрел на свою дверь. Она была стальной. Окрашенной серым.

• Открывай, - приказал низкий мужской голос.

Боренбойм дважды повернул ключ.

• Входи. Дернешься – кладу на месте.

Боренбойм не двигался. В щеку ему уперся торец пистолетного глушителя. Он пах ружейным маслом.

• Не понял? До одного считаю.

Боренбойм толкнул дверь рукой. Вошел в темную прихожую.

Рука в коричневой перчатке вынула ключ из двери. Мужчина вошел вслед за Боренбоймом. И сразу закрыл за собой дверь.

• Свет включи, - приказал он.

Боренбойм нащупал широкую клавишу выключателя. Нажал. Сразу вспыхнул свет во всей пятикомнатной квартире. И зазвучал музыка: Леонард Коэн “Сюзанн”.

• На колени, - мужчина ткнул Боренбойма пистолетом между лопаток.

Боренбойм опустился на бежевый коврик с большим ворсом.

• Руки назад.

Он выпустил портфель. Протянул руки назад. На запястьях щелкнули наручники. Мужчина стал обыскивать карманы Боренбойма.

• Деньги в кабинете в столе. Около двух тысяч. Больше нет, - пробормотал Боренбойм.

Все положил на пол.

Открыл портфель: деловые бумаги, две курительные трубки в кожаном футляре, банка с табаком, сборник рассказов Борхеса.

• Встать, - мужчина взял Боренбойма под руку.

Боренбойм встал. Посмотрел на незнакомца.

Мужчина: 36 лет, невысокий, крепкого телосложения, блондин, голубые глаза, короткая стрижка, тяжелое лицо, полоска светлых усов, стального цвета плащ, светло-серый шарф, черный кожаный рюкзак за спиной.

• Вперед, - мужчина ткнул Боренбойма пистолетом.

Боренбойм пошел вперед. Миновали первую гостиную с круговым аквариумом и мягкой мебелью. Вошли во вторую. Здесь стояла низкая японская мебель. На стенах висели три свитка. И плоский телевизор. В углу стоял музыкальный центр. В виде черно-синей пирамиды.

Мужчина подошел к пирамиде. Посмотрел:

• Как вырубить?
• Вон пульт, - Боренбойм мотнул головой в сторону низкого квадратного стола. Черно-синий пульт лежал на краю.

- Сидеть, - он нажал на плечо Боренбойма. Усадил на низкое сиденье с красной подушкой.

Убрал пистолет в карман. Снял рюкзак. Развязал. Достал молоток и два стальных альпинистских костыля.

• Какие стены в доме?
• В смысле? – напряженно моргал бледный Боренбойм.
• Кирпич, бетон?
• Кирпичные.

Мужчина сдернул со стены два свитка. Примерился. И в три удара вбил костыль в стену. На уровне своих плеч. Отошел от него метра на два. И вогнал второй костыль. На том же уровне. Потом достал мобильный. Набрал номер:

- Всё в норме. Давай. Там открыто.

Вскоре в квартиру вошла Дибич: 32 года, высокая, худая, широкоплечая, блондинка, голубовато-серые глаза, жесткое костистое лицо, серовато-синее пальто, синий берет, синие перчатки, сине-желтый шарф, продолговатая спортивная сумка.

Осмотрелась. Мельком глянула на сидящего Боренбойма:

• Хорошо.

Мужчина достал из рюкзака веревку. Разрезал ножом пополам.

Они подняли Боренбойма. Сняли с него наручники. Стали снимать пиджак.

• Вы по-человечески можете сказать что вам нужно? – спросил Боренбойм.
• Пока не можем, - Дибич взяла его правую руку, обвязала веревкой.
• Я не храню деньги дома.
• Нам не нужны деньги. Мы не грабители.
• А кто вы? Страховые агенты? – Боренбойм нервно усмехнулся. Облизал сухие губы.
• Мы не страховые агенты, - серьезно ответила Дибич. – Но ты нам очень нужен.
• Для чего?
• Расслабься. И ничего не бойся.

Они привязали его за руки ко вбитым в стену костылям.

• Вы сатанисты? – Боренбойм стоял. С разведенными в стороны руками.
• Нет, - Дибич сняла пальто. Под ним был синий костюм в тончайшую полоску.
• Чего вам надо? Какого хера? – голос Боренбойма сорвался.

Мужчина расстегнул рубашку на груди. Разорвал майку. Внезапно Боренбойм ударил его ногой в пах. Мужчина согнулся. Зашипел. Опустился на колени:

• Мудак…

Дибич ждала. Оперлась на молот.

• Ой, блядь….- морщился мужчина.

Дибич подождала немного. Посмотрела на висящий на стене свиток:

• Лед тает, Обу.

Мужчина приподнялся. Они приблизились к привязанному. Боренбойм попытался ударить ногой Дибич.

• Держи его ноги, - сказала она.

Мужчина кинулся. Обхватил колени Боренбойма. Сжал. Замер.

- Говори сердцем! - Друбич красиво размахнулась. Молот со свистом описал полукруг. Обрушился на грудь Боренбойма.

Боренбойм зарычал.

Дибич приложила ухо к его грудине:

• Говори, говори, говори…

Боренбойм рычал. Дергался.

Дибич отшагнула. Размахнулась. Ударила. Изо всех сил.

Молот треснул. Куски полетели в стороны.

Боренбойм застонал. Повис на веревках. Голова упала на грудь.

Дибич приникла:

• Говори, говори, говори…

В грудине возник звук.

Дибич вслушалась.

Мужчина слушал тоже.

• Мо…хо…- произнесла Дибич.

Удовлетворенно выпрямилась:

• Его зовут Мохо.
• Мохо, - произнес мужчина. Поморщился. Улыбнулся.

Боренбойм открыл глаза.

Он сидел в треугольной ванне. Теплые струи воды приятно обтекали его тело. Напротив сидели две голые женщины.

Ар: 31 год, полная, блондинка, голубые глаза, большая грудь, округлые полные плечи, простоватое улыбчатое деревенское лицо.

Экос: 48 лет, маленькая, стройная, блондинка, голубые глаза, лицо внимательное, умное.

В просторной ванной комнате был полумрак. Только три толстые голубые свечи горели по краям ванны.

• Здравствуй, Мохо, - произнесла маленькая женщина. – Я Экос. Твоя сестра.
• Здравствуй. Мохо, - улыбалась полная. – Я Ар, сестра твоя.

Боренбойм вытер влагу с лица. Огляделся. Задержал взгляд на свече:

- А я Боренбойм Илья Борисович. Моя единственная сестра, Анна Борисовна Боренбойм-Викерс погибла в автомобильной катастрофе в 1992 году. Близ города Лос-Анджелес.

• Теперь у тебя будет много сестер и братьев, - произнесла Экос.
• Сомневаюсь, - Боренбойм потрогал обширный синяк на груди. – Мама уже на том свете. Отец лежит после инсульта. И вероятность, что он осчастливит меня братом или сестрой практически равна нулю.
• Родная кровь – не единственная форма братства
• Конечно. Есть еще братство по несчастью, - кивнул Боренбойм. – Когда живьем в братскую могилу кладут.
• Есть сердечное братство, - тихо произнесла Ар.
• Это когда один другому сердечный клапан продает? А себе искусственный ставит? Слышал про такое. Неплохой бизнес.
• Мохо, твой цинизм скучен, - Экос взяла его левую руку. Ар – правую.
• А я вообще скучный человек. Поэтому и живу один. А цинизм – это единственное, что меня спасает. Вернее – спасало. До второго марта.
• Почему только до второго марта? – Экос гладила под водой его запястье.
• Потому что второго марта я принял ошибочное решение. Я решил ездить только с водителем, а охранника не брать. Временно отдать его Рите Солоухиной. Которой? Нужен водитель. Потому что? Она ошпарила руку. Когда? Делала фондю. Сыром расплавленным, сыром…
• Ты жалеешь, что помог ей? – Ар гладила его другую руку.
• Я жалею, что на время изменил своему цинизму.
• Тебе стало её жалко? .
• Не то, что бы…просто мне нравятся её ноги. И как она работает.
• Мохо, но это довольно циничный аргумент.
• Нет. Если бы он был по-настоящему циничным, я бы не оказался лохом. Лохом. Которого взяли голыми руками.
• Разве они были не в перчатках? – подняла тонкие брови Экос. Они с Ар засмеялись.
• Да, - серьезно пожевал губами Боренбойм, - эти суки были в перчатках. Кстати, девочки, а где мои очки?
• Ты ложишься в ванну в очках?
• Иногда.
• Они же потеют.
• Это мне не мешает.
• Видеть?
• Думать. Где они?
• Сзади.

Он надел очки. Стал надевать часы.

В приокрытую дверь вошла голая девочка: 12 лет, угловатое худое тело, безволосый лобок, русые короткие волосы, большие голубые глаза, спокойное и доброе лицо.

Она угловато перекинула ногу через невысокий края ванны, ступила в нее. Подошла к Боренбойму и опустилась перед ним на колени:

• Здравствуй, Мохо.

Боренбойм сумрачно глянул на нее.

• Я - Ип.

Боренбойм собрался сказать что-то, но заметил большой белый шрам на груди девочки. Он посмотрел на свой синяк.

• Можно я положу тебе руку на грудь? – спросила девочка.

Боренбойм перевел взгляд на ее шрам, потом посмотрел на женщин. В центре груди у каждой тоже были шрамы.

• Вас что…тоже? – поправил он очки.

Женщины кивнули, не переставая улыбаться.

• Меня били в грудь ледяным молотом шестнадцать раз, - Ар приподнялась на коленях. – Смотри.

Он увидел заросшие рубцы на ее груди.

- Я трижды теряла сознание. Пока мое сердце не заговорило и не назвало мое истинное имя: Ар. После этого меня отнесли в купальню, обмыли, наложили повязку на раны. И потом один из братьев прижался к моей груди своей грудью. И его сердце заговорило с моим сердцем. И я плакала. Первый раз в жизни я плакала от счастья.

• Поцеловал?
• Да.
• Стучащий?
• Стучащий.
• То есть – стукач? – нервно усмехнулся Боренбойм, глядя в большие глаза девочки.
• Называй так, если тебе удобно, - спокойно ответила Экос.
• Твой цинизм – это броня. Единственная защита от искренности. Которая тебя всегда пугала, - гладила его руку Ар.
• Как только она рухнет, ты станешь не просто счастливым. Ты поймешь что такое настоящая свобода, - добавила Экос.

Девочка по-прежнему стояла на коленях. По-детски вопросительно смотрела на Боренбойма.

• Мда…наверно… - он с трудом оторвал взгляд от глаз девочки. - А вот меня стукач не поцеловал. А жаль.

Решительно поправил очки. И неожиданно резко встал. Вода плеснула на женщин.

- Вот что, девочки мои. Подводный массаж мне сейчас не в кайф. Значит, расслабляться мы не будем. Времени у меня нет. Зовите ваших быков. Пусть скажут на правильном русском: сколько, где и когда.

• Здесь нет никаких быков, - Экос вытерла ладонью лицо.
• Тут только мы и служанка, - улыбалась Ар.
• И еще кошка, - произнесла девочка. – Но она сейчас спит в корзине. У нее скоро будут котята. А можно мне положить руку тебе на грудь?
• Зачем? – спросил Боренбойм.
• Чтобы поговорить с твоим сердцем.

Боренбойм вышел из ванны. Взял полотенце. Протер очки. Стал вытираться. Поморщился от боли:

• Значит, быки снаружи. Ясно.
• Снаружи? – Экос погладила свое плечо. – Там тоже нет быков. Там только березы.
• И снег. Но он уже плохой, - добавила девочка.

Боренбойм угрюмо покосился на нее. Обвязал свой худощавый торс полотенцем:

• Где моя одежда?
• В спальне.

Он вышел из ванной комнаты. Оказался в просторном многокомнатном помещении. Богато обставленном: ковры, дорогая мебель, хрустальные люстры, картины старых мастеров. Тихо звучала музыка Моцарта.

Он подошел к окну. Отвел штору зеленого бархата. Глянул: ночной березовый лес, белеющие в полутьме остатки снега. Где-то далеко лает собака.

• Что жилаете випить? – раздался женский голос с акцентом.

Он обернулся.

Поодаль стояла таиландка: 42 года, невысокая, некрасивая, полноватая, серый спортивный костюм, синие с блестками шлепанцы на смуглых босых ногах с лиловым педикюром.

• Где спальня? – Боренбойм брезгливо покосился на ее ноги.
• А вот издес, - она повернулась. Пошла.

Он двинулся за ней.

Подвела. Показала морщинистой рукой.

Спальня была небольшой: по стенам индийская льняная ткань с желто-зеленым орнаментом, зеркало с подзеркальным столиком, индийский парчовый пуф, две большие бронзовые вазы по углам, двуспальная кровать под индийским покрывалом. На кровати – аккуратной стопкой одежда Боренбойма.

Он подошел. Взял. Проверил карманы: бумажник, ключи. Мобильный остался в портфеле.

Он надел трусы. Брюки. Вместо разорванной майки была новая.

• Оперативные… - усмехнулся он.

Натянул майку и рубашку. Стал завязывать галстук.

• Можно я поговорю с твоим сердцем? – раздался голос девочки.

Он оглянулся: Ип стояла в двери спальни. На детском теле ее блестели капельки воды.

Покончив с галстуком, он надел ботинки, пиджак. Застегнул две нижние пуговицы на пиджаке. Покосился на себя в зеркало. Вышел из спальни, задев мокрое плечо Ип.

• Что жилаете випить? – таиландка стояла посередине гостиной.
• Випить, - скривил он губы. – Осинового сока нет?
• И что? – не поняла она.
• Осинового сока. Или березового молока, на худой конец?
• Бе-резо-ва? – наморщила она маленький лоб.
• Ааа…- обреченно махнул рукой Боренбойм. – Где выход?
• А вот издес, - послушно двинулась она.

Прошла в прихожую. Открыла белую дверь в тамбур. Надела прямо на шлепанцы большие валенки с галошами. Накинула серый пуховый платок. Открыла толстую входную дверь. Сошла вниз по мраморным ступеням.

Боренбойм вышел из дома. Двор и сам дом были подсвечены. Березовый лес густо стоял на участке.

Служанка шла по широкой асфальтированной дороге. К стальным воротам в высоком кирпичном заборе. Шаркала валенками.

Боренбойм огляделся. Поднял ворот пиджака. Вдохнул сырой ночной воздух. Напряженно двинулся за служанкой.

Она подошла к воротам. Вставила ключ в скважину. Повернула.

Ворота поехали в сторону.

• Можно я поговорю с твоим сердцем? – раздалось сзади.

Боренбойм оглянулся: дом. Два этажа, белые стены, серая черепица, две трубы, ажурные решетки на окнах, медное солнце над дверью. На фоне подсвеченного дома стояла едва различимая голая фигурка. Она бесшумно подошла. В полумраке глаза Ип казались еще больше.

В полутемных окнах дома - никого.

• Можно? – Ип взяла влажными руками его руку.

Боренбойм глянул в открытые ворота: за ними пустая ночная улица. Лужи. Столб. Щербатый забор. Обыкновенный дачный поселок.

• Ты простудишься, - произнес он.
• Нет, - серьезно ответила Ип. – Пожалуйста, можно? Потом ты поедешь к себе.
• Окей, - по-деловому кивнул он. – Только быстро.

Она оглянулась, посмотрела на качели возле беседки, потянула его руку:

• Идем туда.

Боренбойм пошел. Потом остановился:

• Нет. Мы не пойдем туда.

Он глянул на ворота:

• Мы пойдем туда.
• Хорошо, - она потянула его к воротам.

Они вышли за ворота. Ип потянула Боренбойма к обледенелому сугробу на обочине дороги. Он пошел за ней. Под его ботинками похрустывал лед. Босая Ип передвигалась бесшумно и легко.

• Только быстро, полминуты. Серьезно говорю.

Маленькая таиландка в валенках сиротливо стояла у открытых ворот. Подмосковный ветер трепал концы ее пухового платка.

Ип подвела Боренбойма к сугробу. Взобралась на него. Лицо ее оказалось вровень с лицом Боренбойма. Очки его поблескивали в темноте.

Девочка осторожно обняла его худыми, но длинными руками, прижалась своей грудью к его. Он не противился. Их щеки соприкоснулись.

• Окей, - он слегка отвернулся, отстраняя лицо.

Посмотрел на подсвеченный дом. Запел голосом Коэна:

Но вдруг вздрогнул всем телом. И замер.

Ип тоже замерла.

Они стояли неподвижно.

Таиландка смотрела на них.

Прошло 23 минуты. Девочка разжала руки. Боренбойм бессильно упал на обледенелую дорогу. Ип опустилась на сугроб. Всхлипнула, втянула воздух сквозь сжатые зубы и жадно задышала. Уличный фонарь тускло освещал ее хрупкое белое тело.

Боренбойм зашевелился. Слабо вскрикнул. Сел. Застонал. Потом опять упал, растянувшись. Жадно задышал. Открыл глаза. В черном небе промеж клочковатых облаков слабо поблескивали звезды.

Девочка сошла с сугроба, еле слышно хрустнув снегом. Пошла к воротам. Скрылась в них. Раздался слабое гудение, и ворота закрылись.

Боренбойм заворочался, хрустя льдом. Встал на четвереньки. Пополз. Потом оттолкнулся руками от земли. Тяжело встал. Пошатываясь, выпрямился:

• Оооо…нет.

Посмотрел на улицу. На сугроб.

• Нет…о, Боже мой…- затряс головой.

Подошел к воротам. Стал шлепать по ним грязными руками:

• Эй…эй…ну эй…

Прислушался. За воротами было тихо.

Боренбойм кинулся на ворота. Замолотил по ним руками и ногами. Очки слетели.

Он прислушался. Тишина.

Он заскулил, прижавшись к воротам. Сполз на землю. Заплакал. Встал, отошел от ворот, пробежал на полусогнутых ногах и с разбега ударил ногой в ворота.

Прислушался. Нет ответа.

Он набрал в грудь побольше воздуха и закричал изо всех сил.

Эхо разнесло крик по окресности.

Где-то далеко залаяла собака. Потом другая.

- Ну я прошу…ну умоляю! – вскрикивал Боренбой, стуча в ворота. – Ну я же умоляю! Ну я же умоляю! Ну умоляю!! Блядь…ну я же умоляю!!!

Истошный крик его оборвался хрипом. Он замолчал. Облизал губы.

Тонкий месяц выплыл из-за тучи. Две собаки неохотно лаяли.

- Нет…это нельзя так…- Боренбойм отступил от забора. Очки хрустнули под ногами. Он наклонился, поднял. Левое стекло треснуло. Но не вылетело.

Он вытащил платок, протер очки. Надел. Платок кинул в лужу. Всхлипнув, вздохнул. Побрел по улице.

Дошел до перекрестка. Свернул. Дошел до другого. И чуть не столкнулся с машиной. Красная “Нива” резко затормозила. Его обрызгало из лужи.

- Ты чего, охуел? – открыл дверь водитель: 47 лет, худое морщинистое лицо, впалые щеки, стальные зубы, кожаная кепка.

В углу карточки он разглядел написанный от руки пин-код: 6969.

• Ну, чего, долго стоять будем? – спросил водитель.
• Щас, щас…Слушай…а тут какая станция?
• “Кратово”.
• “Кратово”? – Боренбойм посмотрел на его кепку. – Ново-рязанское шоссе... Отвези в Москву, друг. Сто баксов.
• Так. Отошел от машины, - зло ответил водитель.
• Или до милиции…то есть до Рязанки…до Рязанки подвези!

Водитель захлопнул дверь. “Нива” резко тронулась. Боренбойм отпрянул в сторону.

Машина свернула за угол.

Боренбойм посмотрел на карточку:

• Блядь…дары волхвов…и с пин-кодом! Туфта, сто процентов.

Спрятал карточку в бумажник. Сунул его в карман. Пошел по улице. Мимо заборов и темных дач. Ежился. Сунул руки в карманы брюк.

В окнах одной дачи горел свет.

Возле глухих ворот была калитка. Боренбойм подошел к ней. Дернул. Калитка была заперта.

• Хозяин! – крикнул он.

В доме залаяла собака.

Боренбойм подождал. Никто не откликнулся. Он крикнул еще раз. И еще. Собака лаяла.

Он зачерпнул мокрого снега. Слепил снежок. Кинул в окно веранды.

Собака продолжала лаять. Никто не вышел.

- И не князя будить – динозавра…бля… - Боренбойм сплюнул. Двинулся по темной улице. Улица стала сужаться. Превратилась в грязную тропу. Зеленый и серый заборы сдавили ее.

Боренбойм шел. Тонкий ледок хрустел под ногами.

Вдруг тропа оборвалась. Впереди оказался резкий спуск. Грязный. С водой и снегом. И смутно виднелась неширокая река. Черная. С редкими льдинами.

- Нет…ну не так….ооо, мамочка….ооо! Мудак…мудак ебаный…ооо! Это просто…просто …мудак…

Высморкался в ладонь. Всхлипывая, пошел дальше. Свернул направо. Потом налево. Вышел на широкую улицу. По ней проехал грузовик.

- Эй, шеф! Эй! – хрипло и отчаянно закричал Боренбойм. Побежал за грузовиком.

Грузовик остановился.

• Шеф, подвези! – подбежал Боренбойм.
• Куда? – пьяно посмотрел из окна водитель: 50 лет, грубое желто-коричневое лицо, кроликовая шапка, серый ватник, сигарета.
• В Москву.
• В Москву? – усмехнулся водитель. – Ёптеть, я спать еду.
• Ну, а до станции?
• До станции? Да это ж рядом, чего туда ехать-то?
• Рядом?
• Ну.
• Сколько пешком?
• Десять минут, ёптеть. Иди вон так… - он махнул из окна грязной рукой.

Боренбойм повернулся. Пошел по дороге. Грузовик уехал.

Впереди показались фары. Боренбойм поднял правую руку. Замахал.

Машина проехала мимо.

Он дошел до станции. Возле ночной палатки с напитками стояли белые “жигули”. Водитель покупал пиво.

- Друг, слушай, - подошел Боренбойм. – У меня большая проблема.

Водитель недоверчиво покосился: 42 года, высокий, упитанный, круглолицый, коричневая куртка:

• Чего?
• Мне…надо тут дом один найти…я не запомнил номера…
• Где?
• Тут…тут рядом
• Сколько?
• Пятьдесят баксов.

Водитель прищурил заплывшие поросячьи глазки:

• Деньги вперед.

Боренбойм автоматически достал бумажник, но вспомнил:

• У меня нет наличных…я заплачу, заплачу потом.
• Не канает, - качнул массивной головой водитель.
• Ну, погоди…- Боренбойм тронул грязной рукой свою щеку. Потом снял с левой руки часы:
• Вот, часы…швейцарские…они тыщу баксов стоят…понимаешь, на меня напали. Поедем, найдем их.
• Не играю в чужие игры, - мотал головой водитель.
• Дружище, ты в убытке не останешься!
• Если напали, иди в милицию. Тут рядом.
• На хер мне нужна милиция…ну в чем проблема, тыща баксов! “Морис Лакруа!” - тряс часами Боренбойм.

Водитель подумал, шмыгнул носом:

• Не. Не пойдет.
• Фу, блядь…- устало выдохнул Боренбойм. – И что ж ты такой неполиткорректный…

Огляделся. Других машин не было.

• Ладно. Я их потом найду…Ну а в Москву хотя бы может отвезти? Дома я тебе дам рубли или доллары. Что хочешь.
• А куда в Москве?
• Тверская. Или нет…лучше – Ленинский. Ленинский проспект.

Водитель прищурился:

• За двести баксов поеду.
• Окей.
• Но деньги вперед.
• Блядь! Но я ж тебе только что сказал - меня ограбили, напали! Вот, залог - часы! Карточки могу тебе кредитные показать!
• Часы? – водитель посмотрел, словно увидел часы впервые. – Сколько стоят?
• Тыщу баксов.

Тот засопел скучающе, вздохнул. Взял. Посмотрел. Сунул в карман:

• Ладно, садись.

• Минуту подожди, - Боренбойм вылез из машины. Подошел к двери подъезда № 4. Набрал на панели домофона номер квартиры.

Долго не отвечали. Потом сонный мужской голос спросил:

• Да?
• Савва, это Борис. У меня проблема.
• Боря?
• Да, да. Открой, пожалуйста.

Дверь запищала.

Боренбойм вошел в подъезд. Вбежал по ступеням к лифту. Поднялся на третий этаж. Подошел к большой двери с телекамерой. Дверь тяжело открылась. Савва выглянул из-за нее: 47 лет, большой, грузный, лысоватый, заспанное лицо, бордовый халат.

• Борьк, чего стряслось? – сонно щурился он. – Господи, где ты извалялся?
• Привет, - Боренбойм поправил очки. – Дай двести баксов с таксистом расплатиться.
• Ты в загуле? Тебя что, отпиздили?
• Нет, нет. Все серьезней. Давай, давай, давай!

Они вошли в просторную прихожую. Савва отодвинул панель полупрозрачного платяного шкафа. Полез в карман темно-синего пальто. Достал бумажник. Вытянул из него две стодолларовые бумажки. Боренбойм вырвал их у него из пальцев. Вышел. Спустился вниз. Но “жигулей” не было.

- Тьфу, блядь! – Боренбойм сплюнул. Прошел за угол дома. Машины нигде не было.

- Временами дико сообразительный народ…- он зло засмеялся. Скомкал купюры. Сунул в карман:

Вернулся к Савве.

• Хватило? – Савва пошел на кухню. Зажег свет.
• Вполне.
• У тебя очки разбиты. Грязный весь…чего, напали что ли? Давай, ты это…сними, одень…дать тебе чего-нибудь надеть? Или сразу в душ?
• Сразу выпить, - Боренбойм снял испачканный пиджак, кинул его в угол.

Сел за круглый стеклянный стол с широкой каймой из нержавеющей стали.

Боренбойм быстро закурил. Снял очки. Потер свои надбровья кончиками пальцев.

Савва налил ему:

- Чего стряслось?

Боренбойм молча выпил залпом.

• Одна-а-ако, отче! – пропел Савва на церковный манер. Налил еще.

Боренбойм отпил. Повертел стакан:

На кухню вошла заспанная Сабина: 38 лет, рослая, спортивная.

Боренбойм взял папиросу. Прикурил от окурка. Продолжил:

Он глотнул из стакана.

Савва слушал.

- Сав, это вообще на бред похоже. Или на сон. Но – вот, посмотри…- он расстегнул рубашку. Показал обширный синяк на груди:

• Это не сон.

Савва протянул пухлую руку. Потрогал:

• Болит?
• Так…когда давишь. Голова болит. И шея.
• Выпей, Борь, расслабься.
• А ты?
• Я…мне рано ехать завтра, то есть сегодня.

Боренбойм допил виски. Савва сразу налил еще.

- Но самое интересное началось потом. Я очнулся: сижу в “джакузи”. Со мной две бабы. Вода бурлит. И эти бабы начинают меня гладить потихоньку и плести мне что-то про братство какое-то, что мы с ними братья-сестры, про искренность, про непосредственность, и так далее. Их, оказывается, тоже пиздили такими же молотками в грудь, они мне шрамы показывали. Реальные шрамы. И пиздили до тех пор, пока они не заговорили сердцем. И что у нас у всех, у нашего ебаного братства, свои имена. У них – Вар, Мар, не помню. А меня зовут – Мохо. Понимаешь?

• Как?
• Мохо!
• Мохо? – Савва смотрел маленькими подслеповатыми глазами.
• Меня зовут Мохо! – выкрикнул Боренбойм и захохотал. Откинулся на спинку стула из нержавеющей стали. Схватился за грудь. Сморщился. Закачался.

Савва внимательно смотрел на него.

Боренбойм нервно хихикал. Раскачивался на стуле. Достал платок. Вытер глаза. Высморкался. Потер грудь:

- Когда смеюсь – больно. Вот, Савочка. Но и это не все. Сидели мы, сидели в этой “джакузи”. И вдруг вошла девочка. Совсем еще маленькая…ну, лет одиннадцать, наверно. Русая такая, с большими голубыми глазами. И с такими же шрамами на груди. Вошла, и так рядом села со мной. Думаю: так, щас будут мне малолетку на хуй насаживать. Но она просто сидит. И я вдруг вижу – все они голубоглазые и блондинки. И те двое, что пиздили меня молотом, тоже были голубоглазые и блондины. Как и я! Понимаешь?

Савва кивнул.

- И до меня дошло, что это не совсем обычный наезд. Я говорю: девушки, хватит плескаться, зовите ваших бычар, я спрошу чего они хотят. Они говорят: а бычар тут и нет никаких. И я сразу поверил. Да! А эта девочка…дюймовочка эта голубоглазая, она повторяла, как кукла, одно и то же: дай я поговорю с твоим сердцем, дай поговорю, дай поговорю... И я просто встаю и иду оттуда на хер! Одежда моя была там. Оделся я. Осмотрелся. Это такой кондовый новорусский домина, жирный такой. Никого там нет, кроме служанки. Вышел я на участок, иду к воротам. А эта девочка голенькая – за мной. А служанка ворота отперла: пожалуйста. Я вышел. Улица, нормальная такая дачная, это все в Кратово. А девчонка голая – за мной! И опять: дай мне поговорить с твоим сердцем. Ну, хер с тобой – давай, говори! Она так подошла ко мне, обняла и прилипла к груди, как мокрица. И ты знаешь, Савва, - голос Боренбойма задрожал, - я…ну ты знаешь меня двенадцать лет…я взрослый деловой человек, прагматик, я, бля, знаю откуда ноги растут, меня развести вообще-то трудно, но…понимаешь…то что было потом…, - тонкие ноздри Боренбойма затрепетали, - я…это…я не знаю до сих пор что это было…и что это вообще такое…

Он замолчал, достал платок и высморкался. Отпил из стакана.

Савва налил еще:

• Ну и?
• Щас…- Боренбойм выдохнул, облизал губы. Вздохнул и продолжил:
• Понимаешь, она обняла меня. Ну, обняла и обняла. А потом вдруг такое странное чувство возникло…словно…все во мне стало…как-то медленней, медленней. И мысли и вообще…все. И я как-то остро почувствовал свое сердце, как-то охуительно остро…очень такое…острое и нежное чувство. Это трудно объяснить…ну, вот есть как бы тело, это просто мясо какое-то бесчувственное, а в нем сердце, и это сердце…оно…совсем не мясо, а что-то другое. И оно стало так очень неровно биться, как будто это аритмия…вот. А девочка…эта…застыла так неподвижно. И я вдруг почувствовал своим сердцем ее. Просто как своей рукой чужую руку. И ее сердце стало говорить с моим. Но не словами, а такими…как бы…всполохами что ли…всполохами…а мое сердце как-то пыталось отвечать. Тоже такими всполохами…

Он налил себе виски, выпил. Взял из коробки папиросу, размял. Вздохнул. Положил в коробку:

- И когда это началось все вокруг, вообще все, весь мир, он как бы остановился. И все стало как-то…сразу…так хорошо и понятно…так хорошо…, - он всхлипнул, - …я…никогда так…никогда так…никогда ничего такого…не чувствовал…

Боренбойм всхлипнул. Зажал рукой рот. Волна беззвучного рыдания накатила на него.

• Слушай, может тебе…- начал привставать Савва.
• Нет, нет…нет…, - затряс головой Боренбойм. – Сиди…по…посиди…

Савва сел.

Приподняв очки, Боренбойм вытер глаза. Шмыгнул носом:

- И это еще не все. Когда у нас все кончилось, она ушла в дом. Я там…стоял и стучал. В ворота. Очень хотел…чтобы она была со мной еще. Не она. А ее сердце. Вот. Но никто не открыл. Таковы, блядь, правила игры. И я пошел. Вышел к станции. Нанял там лоха одного. Да! А когда в карман полез, в бумажнике нашел вот что…

Боренбойм достал бумажник. Вынул карточку VISA-Еlectron. Бросил на стол.

Савва взял.

• И вот теперь – все, - выпил Боренбойм. – У меня предчувствие, что это не просто кусок пластика. Там что-то лежит. Видишь, в уголке там?
• Пин-код?
• А что еще?
• Вполне может быть, - Савва вернул ему карточку.
• “Тюменьбанк”. Ты знаешь такой?
• Слышал. Газпромовская контора.
• Знаешь там кого-нибудь?
• Нет. Но это не проблема, найти. Хотя, а чего ты узнать хочешь?
• Ну, кто положил. Я уверен, что там есть деньги.
• Чего гадать. Дождись утра. Слушай, а эти…которые тебя молотили?
• Я их больше не видел.

Савва помолчал. Пожевал губами. Тронул свой маленький нос:

• Борь, а как он тебе мог пушку приставить, если ты с охраной ходишь?
• В том-то и дело! Вчера я отдал охранника одной сотруднице. Она руку ошпарила, не может водить. Ну, я и…помог девушке человечинкой. Мудак человеколюбивый.

Савва кивнул.

• Ну, что скажешь?
• Пока – ничего.
• Почему?
• Слушай, Борь. Только не обижайся. Ты…нюхаешь часто?
• Уже месяц ни пылинки.
• Точно?
• Клянусь.

Савва наморщил лоб.

• Ну, что мне делать? – Боренбойм взял папиросу. Закурил.

Савва пожал мясистыми плечами:

• Позвони Платову. Или своим.

Захмелевший Боренбойм усмехнулся:

- Я это и так сделаю! Часика через три. Но мне хочется понять…хочется услышать твое мнение. Что ты об этом думаешь?

Савва молчал. Разглядывал острый подбородок Боренбойма. На подбородке выступили бисеринки пота.

• Сав?
• Да.
• Что об этом думаешь?
• Как-то…ничего.
• Почему?
• Не знаю.
• Ты что, не веришь мне?

- Верю. Верю, - закивал головой Савва. – Борь, я теперь во все верю. Третьего дня ко мне в банк санэпидемстанция приперлась. В соседнем подвале морили тараканов. Ну и у нас заодно. Начали-то с тараканов, а нашли горы крысиного дерьма. И знаешь где? В вентиляционной системе. Горы просто, залежи. Пиздец какой-то! И самое замечатальное – этих крыс никто никогда не слышал. Ни сотрудники, ни охрана, ни уборщицы. Да и питаться у нас им нечем было. С чего б они так много срали? Или что – они жрали где-то, а ко мне в банк залезали, чтобы просраться? Мистика! Я подумал-подумал. И собрал совет директоров. Говорю, господа, похоже, что это провокация. Крыс-то ни хера не было! А дерьмо есть. Значит, его кто-то специально подложил. Нам намекают на что-то? На что? Все молчат. Ты же знаешь, мы от Жорика только-только отбились. А Гриша Синайко, толковый парень, он в “Кредит Анштальдте” сидел четыре года, посмотрел так на меня внимательно, и говорит: “Савва, никакой это не намек. Если бы подложили человечье дерьмо – вот это был бы явный намек. Тогда бы надо было париться. А крысиное дерьмо – никакой не намек. Это просто кры-си-ное дерь-мо! И если есть крысиное дерьмо, значит его высрали крысы. Обыкновенные московские крысы. Поверь моему опыту”. Борь, я подумал. И поверил.

Боренбойм резко встал. Поднял пиджак с пола. Пошел в прихожую:

• Дай мне рублей на такси.

Савва тяжело приподнялся. Двинулся за ним.

• Слушай, Борь, - он положил тяжелую руку на худое плечо Боренбойма, - я тебе очень советую…
• Дай мне рублей на такси! - перебил его Боренбойм.
• Борь. Хочешь, я Мишкарику позвоню, в ФСБ? Они тебе точно чего-то скажут…
• Дай мне рублей на такси!

Савва вздохнул. Скрылся в темных комнатах.

Боренбойм надел пиджак, ударил ребром ладони по стене. Сжал кулаки. Со свистом выдохнул.

Вернулся Савва с пачкой сотенных купюр:

• Надень мое пальто. Тебе же холодно так будет.

Боренбойм вытянул из пачки две сотни. Вынул из кармана две смятые в комок стодолларовые купюры, с силой вложил в Саввину ладонь:

Открыл дверь. Вышел.

Зазвучала музыка. И привычно запел Леонард Коэн.

Боренбойм стоял возле приоткрытой двери.

Смотрел в квартиру. Все было по-прежнему.

Он закрыл дверь. Прошел по комнатам. Заглянул в ванную. На кухню.

Никого.

В японской гостиной на низком столе лежали: портфель, мобильный, зажигалка.

Он посмотрел на стену. Все три свитка висели на прежних местах. Он подошел. Сдвинул левый свиток. Дыра от вбитого костыля была тщательно заделана. Влажная водо-эмульсионная краска еще не высохла. Вторая дыра под другим свитком была заделана так же.

• Ну, бля… – покачал головой Боренбойм. - Безотходное производство. Фирма веников не вяжет.

Усмехнулся.

Открыл портфель. Полистал бумаги: все на месте. Достал трубку. Набил табаком. Закурил. Подошел к полукруглому аквариуму. Свистнул. Рыбки оживились. Всплыли к поверхности.

Он вынул из ниши в стене китайскую чашку с крышкой. Открыл. В чашке был корм для рыбок. Он стал сыпать корм в аквариум:

• Голодающие мои…

Рыбки жадно хватали корм.

Боренбойм закрыл чашку. Поставил в нишу.

Он был пуст. Только на второй полке стояли четыре одинаковые чаши с салатами. Закрытые прозрачной пленкой.

Он взял чашу со свекольным салатом. Поставил на стол. Достал ложку. Сел. Стал жадно есть салат.

Съел весь.

Поставил пустую чашу в мойку. Вытер губы салфеткой.

Вернулся в японскую комнату. Взял телефонную трубку. Набрал номер. Махнул рукой:

Кинул трубку на стол. Налил еще виски. Выпил. Выбил погасшую трубку. Стал набивать табаком. Бросил. Встал. Подошел к аквариуму.

Смотрел на рыб.

Вздохнул. Печально скривил тонкие губы. Щелкнул по толстому стеклу.

Рыбки метнулись к нему.

Он прошел в ванную. Пустил воду. Поставил стакан с виски на край ванны. Разделся. Посмотрел на себя в зеркало. Потрогал синяк на груди:

• Говори, сердце…говори, митральный клапан…Козлы!

Устало рассмеялся.

Залез в ванну.

Допил виски.

Закрыл воду.

Откинул голову на холодную впадину подголовника.

Облегченно вздохнул.

Заснул.

Боренбойм проснулся.

Голое тело его вздрагивало в воде. Слезы обильно текли по щекам. Он с трудом поднял голову. Сморщился: грудь и шея болели еще сильнее. Сел в остывшей воде. Вытер слезы. Вздохнул. Глянул на часы: он спал 1 час 21 минуту.

- О-ля-ля…- он тяжело вылез из ванны. Снял со змееобразной сушилки полотенце. Вытерся. Повесил полотенце на место. Повернулся к зеркалу. Приблизился. Заглянул в свои голубые глаза. Черные зрачки напомнили ему влажные крысиные глазки.

• Компьютерное тесто ела…- пробормотал он. Всхлипнул:
• Ела…ела и ела…сволочи…

Лицо его исказилось судорогой. И слезы хлынули из глаз.

Шнур направил микрофон в зал. Там стояли и танцевали сотни три молодых людей. Зал закричал:

• А это музыка моя!!!

Все запрыгали и запели.

Лапин прыгал и пел со всеми. Рядом прыгала и пела Илона: 17 лет, высокая, худая, с живым смешливым лицом, кожаные брюки, ботинки на платформе, белая кофта.

• Прощай, “Точка”! – выкрикнул Шнур. Зал засвистел.
• Чума, правда? – Илона толкнула Лапина кулаком в бок.
• Пошли бухалова возьмем, пока все не набежали! – закричал он ей в ухо.
• Давай.

Они подошли к стойке.

• Бутылку шампанского, - протянул Лапин деньги.

Бармен открыл бутылку, протянул вместе с фужерами.

• Двинем туда, в угол! – потянула Илона Лапина.

В углу край грубого деревянного стола был свободен. Они сели за стол. Лапин стал разливать шампанское в фужеры. Рядом сидели двое парней и девушка.

• Ну, что, мастер? – Илона подняла бокал. – За что?
• Давай…за встречу, - Лапин чокнулся.
• Может за Шнура?
• Давай за Шнура.

Выпили.

• А ты их в первый раз слушал? – Илона закурила.
• Живьем – да.
• В записи – не то. Нет кайфа такого. Вау! – она взвыла. – Чума, ну чума! Фу…Сейчас бы косяка забить.
• Хочется? – опустошил свой бокал Лапин.
• Ага. Я всегда, когда прикалываюсь, травы хочу.
• А тут…нельзя достать? – оглянулся Лапин.
• Я тут всего второй раз. Никого не знаю.
• А я первый.
• Правда? Ты по-деловому на “Ленинград”, да?
• Ага. Узнал случайно, что они тут зажигают. И приехал.

Лапин закурил.

• Ничего место, а? – осматривалась Илона. Быстро хмелела.
• Большой зал, - потер грудь Лапин.
• По-крутому, а? Блин, как покурить хочу! Слушай, ты при бабках?
• Вроде.
• Давай в одно место поедем. Там всегда есть. Много чего. Только это не близко.
• Где?
• В Сокольниках.
• А чего там?
• Там просто хата съемная. И друзья живут.
• Ну, чо, поехали.
• До свиданья, наш плюшевый Мишка!

Илона встала, потянулась. Лапин взял ополовиненную бутылку. Они двинулись к выходу через танцующую толпу.

В гардеробе получили одежду. Вышли в полутемный проход с грубыми стенами из сваренных стальных кусков. Здесь маячили редкие фигуры.

• Уаах! Холодно… - Илона поежилась. Пошла вперед.

Лапин обнял ее. Грубо и неловко притянул к себе.

• Нежности? – спросила Илона.

Лапин стал целовать ее тонкие холодные губы. Она ответила. Свободной рукой он сжал ее грудь. Бутылка выскользнула из другой руки. Разбилась возле их ног.

- Блин…- вздрогнул Лапин.

• Ауч! – посмотрела вниз Илона.

Лапин рассмеялся:

- Стекло во множественном числе…а по-русски – вдребезги.

• Гуляем? – спросил какой-то парень. Сидел на корточках у стены. Курил.
• Давай новую возьмем? – дохнул ей в ухо Лапин.
• Хватит! - Илона с силой наступила темно-синей платформой на осколки. Осколки хрустнули.

Она взяла Лапина за руку. Потянула к выходу из прохода:

• Шампанское – штука хорошая. Но там будет круче.

Лапин задержал ее:

• Подожди…
• Чего? – остановилась она.

Он обнял ее. Замер, прижавшись. Они постояли минуту.

• Холодно, - тихо усмехнулась Илона.
• Подожди… - голос Лапина задрожал.

Она замолчала. Лапин прижался к ней и вздрагивал.

• Ты чего? – она слизнула языком слезу с его щеки.
• Так…- прошептал он.
• Чего, кумарит что ли?

Он отрицательно покачал головой. Шмыгнул носом:

- Просто…как-то херово.

- Тогда поехали, - она решительно взяла его за руку.

Голая Николаева сидела на голом Андрее. Ритмично покачивалась. Грудина у Николаевой была перевязана шелковым платком. Но обе груди были свободны. Андрей курил: 52 года, полный, толстолицый, с залысинами, с волосатой грудью, татуированным плечом и короткими пухлыми пальцами.

• Не спеши, не спеши…- пробормотал Андрей.
• Хозяин – барин, - Николаева стала двигаться медленней.
• Грудь у тебя клевая.
• Нравится?
• Ты ничего с ней не делала?
• Нет, что ты. Всё моё. О-о-о…сладкий хуище какой…ой, если б мне еще пизду не ободрали…
• Кто?
• Так…один гад…Ой!
• Тебе чего – больно?
• Не, не…нормально…о-о-о-о…
• Достает до кишок? – он выпустил дым ей в грудь.
• Ох…еще бы…ой…
• А как же ты так приложилась? Под машину попасть…ой, бля…надо же умудриться…я дорогу когда перехожу раза четыре оглянусь…ой, не спеши…
• О-о-о…класс…о-о-о…Андрюш…о-о-о…ай!
• Не спеши, говорю.

Николаева взяла себя за бедра. Опустила голову. Тряхнула волосами. Осторожно двинула задом. Потом еще. Еще.

Андрей сморщился:

- Ой, бля…уже…Алька, сука…я же говорил – не спеши! Щас брызнет! Нет! Сдави, сдави там! Блядь! Слезь! Ну, на хуй так вот делать по-подлому?

Николаева моментально спрыгнула с него. Схватила одной рукой его обтянутый презервативом член. Другой сильно нажала в промежуток между анусом и яйцами:

• Извини, Саш…то есть…Андрюш…
• Сильней, сильней дави!

Она нажала сильнее. Он застонал. Дернул головой.

- Щас, милый, - она села на него. Ввела член во влагалище. Стала быстро двигаться. Взяла рукой яйца.

- Да…да…вот…- забормотал Андрей. Замер. Сжал кулаки. Выкрикнул. Стал бить Николаеву кулаками по бокам:

- Да! Да! Да!

Она закрывалась руками. Двигалась. Взвизгивала.

Андрей перестал бить. Руки его бессильно упали на кровать.

• Ой, бля…- он потянулся к пепельнице. Взял недокуренную сигарету.
• Как? – Николаева облизала его розовый волосатый сосок.
• Ой…- он затянулся. – Аж искры из глаз….
• Ты такой классный…- она гладила его плечи, - такой кругленький…как Винни-Пух. А член – ваще. Я сразу кончаю.

Он усмехнулся:

Андрей взял бокал. Приподнял потную голову. Опустошил бокал. Откинулся на кровать:

• Ой, бля…клевая ты телка…
• Приятно слышать.

Он посмотрел в пустую пачку из-под сигарет:

• Сходи на кухню, там сигареты на полке.
• Где?
• Рядом с вытяжкой. Полка там стеклянная.
• Андрюш, можно я сперва в душ?
• Давай. Я сам схожу.

Николаева встала. Зажала ладонью влагалище. Побежала в ванную. В ванной встала под душ. Пустила воду. Быстро окатилась. Долго мыла влагалище. Выключила воду. Крикнула:

• Петь! Тьфу…Андрюш! А можно я ванну приму?
• Можно…- донеслось из спальни.

Николаева села в холодную ванну. Пустила воду. Взяла с полочки шампунь. Выдавила в струю. Сразу поползла пена. Николаева запела. Вода дошла до подмышек. Николаева выключила воду. Подтянула к себе колени. Заснула.

Лицо ее было в слезах. Туш ресниц потекла.

Рядом с ванной стоял Андрей в красно-белом махровом халате.

• Ты чего? – недовольно спросил он.
• А? – всхлипнула она. И снова разрыдалась.
• Чего случилось? – сонно нахмурился он.
• Мне…это…- всхлипывала она,- подружка приснилась…она…ее…убили полгода назад…
• Кто?
• Да…какие-то торгаши с рынка…азера какие-то…
• Ааа…- почесал он грудь. – Слушай, я спать хочу. У меня завтра стрелка важная. Деньги в кухне на столе.

Он вышел.

Николаева вытерла слезы. Вылезла из ванны. Глянула в зеркало:

• Господи…

Долго умывалась. Вытерлась. Завернулась в большое полотенце. Вышла из ванной.

В квартире был полумрак. Из спальной раздался храп Андрея.

Николаева на цыпочках прошла в спальню. Нашла свои вещи. Прошла на кухню. Здесь горела только лампа в вытяжке над плитой. На столе лежали двести долларов.

Николаева оделась. Убрала деньги в кошелек. Выпила стакан яблочного сока. Вышла в прихожую. Надела плащ. Вышла из квартиры. Осторожно захлопнула за собой дверь.

• Кулаком поработай слегка, - Комар перетянул предплечье Лапина жгутом.
• Чего ему работать – и так все на виду, - усмехнулась Вика. – Мне б такие веняки!
• Комар, сука, меня первой вмазал бы! – зло смотрела Илона.
• Гостю – первый квадрат, ёптэть. Тем более - он банкует… - Комар попал иглой в вену. – Бля, сто лет не видал незапоротых канатов.
• Илон, а ты чо, правда на “Ленинграде” была? – спросила Вика.
• Ага…- Илона смотрела на руку Лапина.
• Угарно?
• Ага.
• А чего они давали? Старое?
• Старое! Старое! Старое!…- зло затрясла кистями Илона.

В шприце показалась кровь. Комар дернул конец завязанного жгута. И плавно ввел содержимое шприца в вену Лапину:

• Дома.

Вика протянула кусочек ваты: 18 лет, смуглая, маленькая, пухловатая, длинноволосая, фиолетовые брюки из полистера, голубая водолазка.

Лапин прижал вату к вене. Согнул руку в локте. Откинулся на замызганную подушку:

• Ой, бля…
• Ну?- улыбнулся Комар.
• Да…- с трудом разлепил губы Лапин и улыбнулся. Смотрел в потолок с ржавыми потеками.
• Комар, сука, ты вмажешь меня, наконец?! – вскрикнула Илона.
• Нет проблем, мадам, - Комар распечатал новый шприц.

Вика высыпала в столовую ложку сероватый порошок из пакетика, добавила воды, вскипятила ложку над свечой. Комар набрал из ложки в шприц полупрозрачной жидкости.

Илона сама перетянула себе жгутом предплечье. Села напротив Комара. Протянула руку. На сгибе виднелись редкие следы от инъекций.

• Илон, так я не поняла, они все старое давали? – закурила Вика.
• А чего им еще давать? – раздраженно сжимала и разжимала кулак Илона.
• “Вот будет лето, поедем на дачу. Лопату в руку, хуячим, хуячим”? Да?
• Да, да, да…- зло бормотала Илона.

Комар неторопясь нашел место:

• Мда, рыбка, хорошо, что ты не злоупотребляешь.
• Чо я дура что ли? – нервно усмехнулась Илона.
• Кто вас женщин разберет, - игла вошла в вену.

Лапин улыбался. Потянулся. Повел плечами:

• Все-таки…это совсем другое…
• Чего другое? – спросила Вика.
• Ну, когда там. Рассказывают, пиздят там разное. Вмазал - не вмазал. Это совсем другое.
• Почему? – довольно улыбнулась Вика.
• Потому что каждый мудак хочет быть умнее, чем он есть на самом деле. Умнее и авторитетнее. Все прутся от своего авторитета, только об этом и думают. Как будто главная задача человека на земле сводится только к достижению положения в обществе любой ценой, пусть даже ценой чужих страданий.

Вика переглянулась с Комаром.

• Да. Уж чего-чего, а страданий у нас – хоть жопой ешь… - Комар с улыбкой вводил дозу в вену Илоны.
• Ой…- она закрыла глаза. Согнула руку в локте. Закашляла.

Вика протянула Комару исколотую руку:

• Тут есть еще местечко.
• Только в лоб не дыши.
• Прости, Ком.

Илона потянулась:

• Класс! Сто лет чистяком не двигалась. Спасибо.

Она поцеловала Лапина. Он неуклюже обнял ее.

Володя Солома - 32 года, среднего роста, плотного телосложения, брюнет, хмурое, малоподвижное лицо с маленьким сломанным носом, короткая дубленка.

Зазвонил мобильный Хмелева.

Дато кинул окурок на бетонный пол. Наступил лакированным черным ботинком:

• Они вдвоем не дотащат.
• Это их проблема, - пробормотал Хмелев.
• Чего, по-нормальному? - шмыгнул носом и встал Солома.
• По-нормальному, Вова, - шлепнул себя по пухлым коленям Дато.

Дверь отворилась. В ангар вошел Гасан Слепой: 43 года, маленький, щуплый, смуглый, лысоватый, горбоносый, в черном кожаном пальто. Вслед за ним с трудом вошли двое крепышей с увесистым металлическим кофром.

Дато встал. Шагнул навстречу Гасану. Они обнялись. Дважды коснулись щеками:

• Здравствуй, Дато.
• Здравствуй, дорогой.

Двое опустили кофр на пол.

• Ставьте сюда, - Дато показал маленькой пухлой рукой на фанеру.

Двое подняли кофр. Поднесли. Поставили. Фанера треснула. Но выдержала.

• Садись, дорогой, - кивнул Дато.

Солома придвинул к ногам Слепого ящик с макаронами.

• Дато, пусть все уйдут, - Слепой расстегнул пальто.
• Почему, дорогой?
• Есть базар.
• Это мои люди, Гасан. Ты же знаешь их.
• Я знаю их, Дато. Но пусть они уйдут.

Дато перглянулся с Хмелевым. Тот кивнул.

• Хорошо, дорогой. Сделаем как ты хочешь. Идите, подышите.

Хмелев, Солома и те двое вышли. Гасан опустился на ящик. Устало потер щеки. Дато стоял молча.

• Я передумал, Дато, - проговорил Гасан.
• Не понял. Что ты передумал?
• Я не продаю.
• Почему?

Гасан сцепил замком руки. Тронул большими пальцами кончик острого горбатого носа:

• Так…не продаю. И все.

Дато усмехнулся сильнее обычного:

• Я не понимаю тебя, Гасан. Почему ты не продаешь? Цена не устраивает? Ты хочешь больше?
• Нет. Цена старая. Она меня всегда устраивала.
• Так в чем же дело?
• Не в чем. Просто – не хочу.

Дато внимательно посмотрел на него:

• Что с тобой, брат? Ты что, заболел? Или у тебя проблемы?
• Я не заболел, братан. И проблем у меня нет. Но продукт я не продаю.

Дато помолчал. Достал золотой портсигар. Достал сигарету. Неторопливо закурил. Прошелся. Повернулся к Гасану:

• А зачем же ты принес продукт, если не хочешь продавать?
• Чтобы показать тебе, братан.
• Я видел его раньше. И не раз.
• А ты пасматри еще раз. Пасматри внимательно.

Гасан встал. Открыл замки на кофре. Откинул металлическую крышку. Под ней была белая пластмассовая крышка. Гасан потянул ее. Она открылась. Под ней находился холодильник. Он был полностью засыпан песком.

Дато на миг замер с сигаретой в губах.

• Теперь ты понимаешь, Дато, почему Гасан не хочет продавать тебе продукт?

Дато смотрел на песок:

• Теперь понимаю.

Гасан подошел к нему вплотную:

• У нас крысы завелись, братан. Жирные, блядь, крысы.
• Трактор знает? – спросил Дато.
• Нет пока. На хера ему знать?

Дато сунул руку в песок. Пошарил. Зачерпнул горсть. И с силой швырнул на пол:

• Басота!
• Но это точно не пильщики.
• А кто тогда? Твои?
• Моих я знаю. И они меня. Я руку отрежу.
• Руку…руку…- Дато гневно сплюнул. – Свои тоже крысятничают. Бляди! Басота! Гасан, ищи сам. Я к блондинам не поеду. Я деньги верну. И все.
• Погоди, братан.
• Чего годить? У тебя закосили, твоя проблема. Поедешь к ним сам на терку.
• Не пыли, братан. Это не моя проблема. Это наша проблема.
• Ни хуя! У тебя зацепили, а я причем?
• Притом, что крыса живет в твоем доме.
• Чего? Какая, бля, крыса?
• Жирная. И спит у тебя. И хлеб твой ест.

Дато в упор посмотрел на него.

Гасан порылся по карманам. Достал круглую деревянную табакерку. Закрыл крышку холодильника. Открыл табакерку. В ней был кокаин. Он отсыпал кокаина на крышку. Достал костяную трубочку и пластиковую карту:

• Давай попылесосим, братан. Я уже третьи сутки не сплю.
• А что же тогда…крыса? У меня? Ты за базар отвечаешь?
• Отвечаю, Дато.
• И кто это?
• Не спеши.
• Чего, бля, не спеши? Кто это?

Гасан бытро растер кокаин картой. Отделил две толстые линии. Протянул Дато трубочку:

• Давай, братан.

Дато взял трубку. Наклонился. И быстро втянул ноздрей свою линию. Вернул трубку Гасану. Тот вставил ее в свой горбатый нос. Медленно втянул половину линии в одну ноздрю. Затем остаток – в другую.

- А как ты узнал? – шмыгал носом Дато. – Ты же с моими никогда не терся. Как ты узнал? У меня что, стукло сидит?

• У тебя нормальные пацаны, Дато.
• Ну, кто, ептэть?!
• Погоди, - Гасан отделял еще две линии. – Давай добьем. И я скажу как делать надо.
• Делать…делать…На! – Дато пнул картонный ящик. Из дыры посыпалась гречневая крупа.

Гасан втянул свою линию. Дато махнул рукой:

• Не хочу.

Гасан втянул вторую линию. Убрал табакерку с трубкой. Вытер нос платком:

• Значит, давай так сделаем. Это закроем. И ты понесешь к себе.
• На хера мне песок?
• А пусть твои думают, что все нормально.
• А бабки?
• Ты мне дашь кейс. А бабки вынешь.
• Ну?
• Ящик отвезешь к себе. А потом начнем охоту на крысу.
• Так ты знаешь или нет – кто?

Гасан приблизился. Шепнул ему на ухо.

• А лед у него?
• Нет.
• А где лед? У блондинов уже?
• Нет. Нет, Дато. Лед у тебя дома.

Дато в упор смотрел на него:

• Чего? Где?
• В морозилке.
• У меня?
• У тебя, у тебя, Дато.
• И кто это сделал?
• Твоя Наташа.

Просторная кухня. Белая мебель. Дорогая утварь. Позолоченная кастрюля с водой на огне.

На мраморном полу лежал связанный Апельсин: 29 лет, рыжеволосый, с массивным телом бывшего спортсмена.

В углу сидела Наташа: 26 лет, красивая, длинноногая, в разорванном розовом платье. Ее рука была прикована наручниками к батарее.

За столом сидели Дато и Гасан Слепой. Рядом стояли Лом и Пека: широкоплечие, мускулистые, с небольшими бритыми головами и толстыми шеями.

Перед Дато стояла ополовиненная бутылка водки “Юрий Долгорукий”. Гасан растирал на тарелке порцию кокаина.

Дато налил себе водки. Выпил. Неторопливо закурил. Посмотрел на Наташу:

- Я, бля, одного не пойму. Хоть убей ты меня, хоть зарежь. Что тебе не хватало?

Наташа молчала. Смотрела на ножку стула.

- Из говна тебя поднял, брату твоему помог, матери помог. На Карибы возил, одел как, блядь, принцессу Диану. Ебал каждый день. Чего не хватало?

Наташа молчала.

• Да. Бабы – загадка, - выпустил дым Дато. – А, Гасан? Третий раз на крысу нарываюсь. Что такое?! Судьба, блядь?
• Не знаю, брат, - Гасан втянул носом порцию. – Может и судьба.
• Потом, я ,бля, ни хера в понятие не возьму: ну, запарила бы ты лед в объезд, ну, срубила бы полсотни. Но, а потом что? Что потом? Куда б ты делась? В землю, что ли зарылась? Или что, полсотни – это такие большие бабки для тебя?

Наташа молчала.

• Дато, оставь ее, - вытер нос Гасан. – Баба всегда на вторых ролях.
• Век живи – век учись…- Дато стряхнул пепел. Посмотрел на кастрюлю:
• Ну, чего, закипела?

Пека заглянул в кастрюлю:

• Закипает.

Апельсин заворочался на полу. Лом прижал его ногой:

• Лежать.
• Дато, гадом буду, это не моя идея. Гадом буду, - забормотал Апельсин.
• Гадом ты не будешь, - Дато покосился на его рыжую вспотевшую голову. – Гадом ты уже стал.
• Мне Шакро пушку к башке дважды приставлял. Тогда, в Дагомысе, и после свадьбы. Он про блондинов от Аверы слышал.
• От Аверы? – усмехнулся Гасан. – Авера в земле.
• Он на Шакро наезжал, тот был ему должен еще по “Тибету”, - приподнял голову Апельсин. – И тогда прогнал ему про блондинов и про лед. Говорит: вот маза кусошная, бери. Нарубишь – отдашь.
• И что, Шакро велел тебе у Гасана зацепить? – спросил Гасан.
• Шакро хочет мазу взять на лед.
• Чего? – усмехнулся Дато. – Ты что, падло, гонишь? Аверу же завалили, какой, бля, долг, какой “Тибет”?
• Он и без Аверы хочет. Бля буду, Дато. Мне пацаны его терли, он голый щас, они с Рыбой в плохих, а на тебя навалятся.
• И мазу возьмут? – улыбался Дато.
• Хотят взять.
• По-грубому? Без терки?
• Он мне сказал: давай, дерни порцию, я посмотрю. Не дернешь – завалим.
• И чего ему смотреть?
• Ну, как ты напряжешься.

Дато потушил окурок. Встал. Подошел к Апельсину. Сунул руки в карманы. Качнулся на носках:

• Мда…Ты, пес, совсем взбесился. Совсем понятие потерял.

Он кивнул Пеке. Тот снял с огня кастрюлю. Лом прижал ботинком голову Апельсина к голубоватому мраморному полу.

- Бля буду, Дато…Гасан…клянусь…- бормотал Апельсин.

Пека сел ему на ноги. И стал лить кипяток на спину.

Апельсин заревел и задергался.

Лом и Пека навалились на него.

• Правду, пес, правду, - качался на носках Дато.
• Клянусь! Клянусь! – рычал Апельсин.

Пека плеснул ему на спину. Апельсин забился.

• Правду, правду.
• Дато! Не надо! – закричала Наташа.
• Правду, пес!
• Клянусь! Клянусь!
• На рожу плесни ему, - посоветовал Гасан.

Пека плеснул Апельсину на голову. Он завыл.

• Не надо, Дато! Оставьте его! – кричала Наташа.
• До тебя, крыса, дойдет дело! – Дато пнул ее ногой.
• Говори, а то сварим, как рака, - Гасан спокойно смотрел на дергающееся тело Апельсина.
• Шакро мазу хочет взять на лед! – прорычал Апельсин.
• Не пизди, басота! Не пизди, басота! Не пизди! Не пизди! – Дато стал бить его ногой по лицу.
• Крысятник… - сплюнул Гасан. – Лей ему на яйца!

Пека и Лом стали стягивать с Апельсина штаны.

• Дато! Дато! Дато! – кричала Наташа.
• Молчи, крыса!
• Дато, не надо, не надо! Я все скажу! – кричала Наташа.
• Молчи, крыса!
• Пусть скажет, Дато, - Гасан подошел к Наташе. – Скажи правду.
• Все скажу, не надо!

Дато сделал знак Пеке. Тот перестал плескать кипяток на Апельсина.

• Говори, сука.

Наташа вытерла свободной рукой нос. Всхлипнула:

• Врет он все. Это не Шакро. Это я.

Дато смотрел на нее:

• На хера?
• Ты меня все равно бросишь. Как Женьку. Я знаю про твою эту…балерину. А я…а у меня…вообще ничего нет. Мать при смерти.
• И чего?
• Ну…хотела бабок срубить…просто…
• И его подбила?

Она кивнула.

• За сколько?
• Пополам.

Дато перевел взгляд на Гасана. Тот молчал. Наташа всхлипывала. Апельсин стонал на полу.

Дато глянул на Апельсина:

• Переверните его.

Пека и Лом положили его на спину. Дато присел. Заглянул в серые глаза Апельсина:

• Правда.

Выпрямился. Гасан протянул руку. Дато хлопнул по ней ладонью. Облегченно выдохнул:

• Пошли перетрем.

Они вышли в соседнюю комнату. Здесь был полумрак. И стояло много дорогой мебели.

- Я так и думал, что это не Шакро, - Гасан зябко потянулся. Сцепил худые пальцы. Треснул ими.

• Мазу, блядь! - Дато нервно усмехнулся. Открыл бар. Достал бутылку коньяка. Налил себе. Выпил:
• Каждая басота, блядь, только и ждет, чтоб меня с Шакро стравить. Шакалы, блядь!
• Он слышал просто…может от Аверы, от пацанов его…может от Дырявого…
• Слушай, Гасан, а почему все в курсе? Почему каждый клоп, блядь, знает про лед?
• Ты у меня спрашиваешь?
• А у кого мне спросить? У Аверы? У Жорика? Они, бля, червей кормят. А ты живой.
• Ты тоже живой, брат, - серьезно посмотрел Гасан. – Мы оба живые. Пока.
• Пока что?
• Пока понимаем, что в гробу карманов нет.

Дато отвернулся. Отошел к окну. Покачался на носках. Гасан подошел к нему. Положил руку на плечо:

• Ты меня знаешь, брат. Мне чужого не надо. Мне своего на порошок хватает.

Дато смотрел в окно на вечернюю Москву:

• Говно!
• С ними что-то делать надо, брат.
• Что-то…- качнулся на носках Дато. – Что-то, блядь…

Он резко повернулся. Пошел на кухню. Гасан неторопливо двинулся за ним.

• Потому что я никогда не жру ничего мороженного…да, сука?

Он приблизился к Наташе.

Она всхлипывала. Отвернулась.

• Надежное место, да? – мрачно смотрел Гасан.
• Ну почему бабьё такое, блядь, умное пошло? – Дато шлепнул себя по ляжкам. – Не понимаю что творится!
• Эмансипация, - неожиданно произнес Пека.
• Чего? – повернулся к нему Дато.
• Ну…это когда у баб с мужиками равные права, - пробормотал Пека.

Дато внимательно посмотрел на него. Повернулся к Гасану:

• Давай ящик.

Гасан достал мобильный. Позвонил:

• Подъезжай.

Через несколько минут в квартиру вошли двое с кофром. Надели резиновые перчатки. Переложили куб льда из морозилки в кофр. И осторожно унесли кофр.

Дато налил себе водки. Выпил залпом:

• Так. Апельсина – на помойку.

Апельсин дернулся изо всех сил. Закричал что-то нечленораздельное. Пека и Лом навалились на него. Лом накинул удавку на толстую веснушчатую шею Апельсина.

Наташу вырвало. Голова ее бессильно повисла.

Апельсин долго хрипел и ворочался. Выпускал газы.

Наконец затих.

Пека привез из гардеробной большой синий пластиковый чемодан. Они положили в него труп Апельсина. Вывезли из кухни. И из квартиры.

Дверь за ними закрылась.

Гасан присел к столу. Достал свою табакерку. Насыпал на тарелку кокаина. Стал растирать пластиковой карточкой.

Дато вынул из кармана ключ. Отстегнул руку Наташи от батареи. Наташа бессильно распласталась на полу. Дышала быстро. Тряслась.

Дато открыл дверь морозилки:

• Лезь.

Наташа подняла голову.

• Лезь, крыса!

Она послушно залезла в морозилку. Дато захлопнул дверь. Привалился спиной:

• Заморожу, на хуй. Всё.

Гасан усмехнулся. Втянул носом кокаин. Потом еще.

Дато достал сигареты. Закурил.

Наташа еле слышно заскулила в морозилке.

Дато курил. Гасан натер кокаином десну.

• Найду себе новую блядь, - проговорил Дато.

Гасан встал. Подошел к нему:

• Отправь ее в Турцию. К Рустаму.
• Какой Рустам, на хуй?! – злобно тряхнул головой Дато. – В морг, бля. В Турцию!
• Брат, не делай.
• Иди на хуй. Моя баба.
• Баба твоя. А дело наше.

Наташа подвывала и стучала в дверь.

• Спишу, на хуй, - Дато упрямо тряс головой. – Пизда позорная!
• Не делай, Дато.
• Отвали!
• Не делай, брат.
• Отлезь, Гасан, не дразни, на хуй!
• Не делай! Всех завалишь, баран! – Гасан вцепился в Дато.
• Куда ты…убери лапы… - боролся Дато.
• Баран…
• Лапы..убери…козел…

Они боролись у большого белого холодильника.

• Я беременна! – донеслось из морозилки.

Борьба прекратилась.

Дато отпихнул Гасана. Открыл дверцу:

• Чего?

Наташа сидела согнувшись.

• Ты чего сказала?
• Я беременна, - тихо произнесла она.
• От кого? – буркнул Дато.
• От тебя.

Дато тупо посмотрел на нее. На ее голые колени. Потом на пальцы ног с темно-синим педикюром. Возле ее ноги лежал заиндевевший пельмень.

Дато уставился на пельмень.

Наташа вывалилась из морозилки на пол. Поползла по мрамору.

• Когда…сколько? – произнес Дато.
• Второй месяц…- она выползла из кухни. Вползла в ванную.

Дато устало потер переносицу. Гасан хлопнул его по плечу:

- Ну вот, брат, а ты заморозить хотел!

Лапин и Илона лежали голые в переполненной ванне. Илона сидела на Лапине и курила. Его член был у нее во влагалище. Она медленно двигалась. Лапин в полузабытьи закрывал и открывал глаза.

- А главное…он это…ничего не понимает в мастерстве…в актерском мастерстве…- быстро бормотала Илона сухими губами. – Кеану Ривз тоже классный, я от него прусь, потому что он может сыграть любовь по-честному, а тот вроде такой крутой…весь в шоколаде…а я вот вообще…ну вот не верю ему…вот ни на грош…а на хер я деньги плачу, если я актеру не верю, если веры нет…ой, какие яйца у тебя твердые!

Она резко задвигалась. Вода выплеснулась через край ванны.

Облупленная дверь открылась. Вошел голый Комар. Член его торчал.

• Давайте махнемся, крутые вокеры!
• Давай, - Илона полезла из ванны.
• Ой, бля, а воды налили…- Комар посмотрел на пол. – Соседи опять припрутся…
• У вас приблизительно одинаковые, - Илона взяла Комара за член.
• Размер имеет значение? – хрипло усмехнулся он.
• Еще бы.
• Тогда пошли.
• А вмазать?
• Кончу – и вмажемся.

Они вышли. Лапин вынул из воды руку. Посмотрел на свои ногти. Они были голубые. Как плитка.

Вошла голая Вика:

- Чего, в воде прямо?

Лапин открыл глаза. Вика полезла к нему. Взяла его член вставила себе во влагалище.

• Холодно…- разлепил губы Лапин.
• Давай эту выпустим, а новую нальем, - стала двигаться Вика.
• Давай…

Она дотянулась до пробки. Дернула за цепочку. Вода стала утекать.

• У меня парень был, тоже наркоша, он любил яйца в эту дыру засовывать, когда вода стекала, ну, это он когда еще мальчиком был.
• Как?
• Ну, мы рассказывали кто как дрочил в детстве…я…это…ой, классный член у тебя…я…любила на угол стола сесть и ноги так вот крест-накрест…а он прямо садился в ванну на корточки, воду наливал, пробку вынимал и яйца засовывал. А сам дрочил. И думал про коммунизм.
• Зачем?
• Ну, это не про сам коммунизм, сам коммунизм на хуй никому не нужен…не горячо? – она пустила горячую воду.
• Нормально.
• А там, в том коммунизме были общие жены…и он…ой,ой,ой…он…это….ой, ой, ой…это….ой,ой,ой…
• Ебал их всех? – Лапин взял Вику за грудь.
• Ой,ой,ой…- морщилась она. – Ой, я кончаю….о-о-о-о-о….
• А я чего-то это…не могу кончить никак…
• Ой…ой…- перестала двигаться она. – Сейчас Кома нас вмажет и кончишь.
• Я сейчас хочу, - двигался Лапин.
• Хочешь – вставь мне в жопу. Кома тоже, когда кончить не может, мне в жопу вставит – и сразу потекло. Хочешь?
• Не знаю…никогда в жизни не пробовал…там же говно.
• Мудило, какое там говно! Ну, будешь, или нет?
• Тогда давай я тебе подрочу.
• Ты?
• Я классно дрочу. Давай, повернись на бок…а я сзади лягу. Горячо уже.

Она закрыла кран. Вставила пробку.

Лапин повернулся на бок. Вика легла сзади. Взяла правой рукой его за член. Левую просунула между ног. Сжала его яйца:

• Во как напряглись…бедный.

Она стала мастурбировать ему член.

Лапин прикрыл глаза. И провалился в сон.

Лапин открыл глаза. Он плакал. Из члена его ползли в воду сгустки спермы. Рука Вики помогала. Ноги Лапина конвульсивно дергались.

- Как сметана густая, - огромные, мокрые Викины губы зашевелились возле уха Лапина. – Редко ебешься?

• Сортир здесь внизу, - Николаева села напротив Лиды. – Неудобно.
• Зато готовят классно, - жевала Лида.
• У них повар - француз, - Николаева разлила красное вино по бокалам. – Так, на чем я остановилась?
• Чин-чин, - Лида подняла бокал. – На голом блондине с голубыми глазами.
• Чин-чин, - чокнулась с ней Николаева.

Они выпили. Николаева взяла маслину, пожевала, сплюнула косточку:

- Да это и неважно даже голый – не голый. Понимаешь, я ни хера ничего подобного не испытывала, никогда так ничего не вставляло. Я просто…как провалилась…и так сладко в сердце…как-то…как будто с…не знаю…словно…не знаю. Ну как с мамкой в детстве. Я обревелась вся потом. Понимаешь?

• А он тебя точно не трахнул?
• Абсолютно.

Лида покачала головой:

• Мда. Одно из двух: или это наркоманы какие-то, или сатанисты.
• Они мне ничего не вкалывали.
• Но ты же отрубилась, говоришь.
• Да, но нет следов-то! Вены целы.
• Ну, можно и не в вену. У меня был один клиент, он кокаин в жопу вставлял себе. И торчал. Говорил, что так носовая перегородка не разрушается.

Николаева отрицательно замотала головой:

• Да нет, Лид, это вообще никакие не наркомы. Там что-то другое. У них активы знаешь какие? Фирма серьезная. Это чувствуется.
• Значит, сатанисты. Ты с Бирутей поговори. Ее сатанисты ебали однажды.
• И чего? По-жесткому?
• Да нет, но они ее кровью петушиной так измазали, она потом мылась, мылась…
• Да тут моя кровь брызгала, не петушиная.

Лида потушила окурок:

• Ну, вот это я чего-то понять не могу.
• Я тоже.
• Аль, а ты бухой не была?
• Что ты!
• Мда…А вот с сердцем, ты говоришь…ну…чувство острое. Это как если влюбишься в кого-то?
• Сильнее…это…черт его знает как объяснить…ну…когда кого-то очень жалеешь и он очень родной. Уж такой родной, такой родной, что готов все отдать ему, все, ну…ну…это…

Николаева всхлипнула. Губы ее задрожали. И вдруг она разрыдалась легко и сильно, словно ее вырвало. Рыдания обрушились на нее.

Лида схватила ее за плечи:

• Аль, котя моя, успокойся…

Но Николаева рыдала сильней и сильней.

Редкие посетители ресторана смотрели на нее. Голова ее тряслась. Она вцепилась пальцами в рот, стала сползать со стула.

• Аличка, Аля! – поддерживала ее Лида.

Тело Николаевой корчилось и содрогалось. Лицо побагровело. Подошел официант.

Рыдания рвались изо рта Николаевой вместе со слюной, она трясла головой, слезы летели в стороны. Она бессильно сползла на пол. Лида склонилась, стала шлепать ее по щекам. Потом глотнула из бутылки с минеральной водой, прыснула на уродливо-багровое лицо с искаженными чертами.

Николаева рыдала. До хрипа. До икоты. Выгибалась на полу, трясясь, как эпилептик.

• Господи, что с ней? – испуганно держала ее Лида.
• Нашатыря дайте! – громко посоветовал полноватый мужчина. – Истерика типичная.

Официант склонился, стал гладить Николаеву. Она яростно выпустила газы. Зарыдала с новой силой.

Подошла женщина:

• У нее что-то случилось?
• С ней плохо обошлись, - испуганно смотрела Лида. – Ужас! Я никогда ее такой не видела…Аль, котя…ну, Аль! Ой, давайте врача вызовем!

Женщина достала мобильный. Набрала 03:

• А что сказать-то?
• Какая разница! – замахала рукой Лида. – Не могу это видеть!
• Ну…надо же сказать что-то…
• Скажите просто…- официант озабоченно пожевал маленькими губами, - Девушка плачет.

Дато, Солома и Лом вылезли из машины. Дато поднял руку. Уранов ответно поднял свою. Уранов и Фроп подошли к Дато.

• Здравствуй, дорогой, - Дато протянул короткую руку с пухлыми пальцами.
• Здравствуй, Дато, - Уранов протянул свою, длинную и худую.

Они обменялись коротким рукопожатием.

• В чем причина задержки? – спросил Уранов. – Есть проблемы?
• Была одна проблема, дорогой. Но мы ее устранили. Теперь все в порядке.
• Что-то с доставкой?
• Да нет. Внутренние дела.

Уранов кивнул. Оглянулся по сторонам:

• Ну что, потрогаем?
• Трогай, дорогой.

Уранов поднял руку. Фроп открыл заднюю дверь джипа. Из машины вышла Мэр. Подошла к машине Дато.

Лом открыл багажник. В нем лежал кофр-холодильник. Лом открыл его. В кофре поблескивал лед.

Мэр сняла с рук перчатки синей кожи, убрала их в карман. Постояла, глядя на лед. Потом положила на него руки. Глаза ее закрылись.

Все замерли.

Прошло 2 минуты 16 секунд.

Губы Мэр раскрылись. Изо рта вместе с выдохом вырвался стон. Она сняла руки со льда и прижала к своим заалевшим щекам:

• Норма.

Мужчины облегченно зашевелились. Уранов передал Дато кейс. Дато открыл, глянул на пачки долларов. Кивнул, закрыл. Мэр повернулась и пошла к своей машине. Лом закрыл кофр, вынул из багажника, передал Фропу. Фроп понес его к машине. Лом захлопнул багажник.

• Когда следующую? – спросил Дато.
• Недели через две. Я позвоню, - Уранов сунул руки в карманы бежевого плаща.
• Хорошо, дорогой.

Уранов стремительно пожал ему руку, повернулся, широко зашагал к машине.

Дато, Лом и Солома уселись в свою машину.

• Пересчитай, - Дато передал кейс Соломе. Тот открыл, стал считать деньги.

Внедорожник резко развернулся и уехал.

Лом проводил его долгим взглядом:

• Все-таки не пойму я, Дато.
• Чего? – закурил Дато.
• Ну, блондины эти…чего это за лед?
• Какое твое дело. Товар сдал – и все. Поехали.

Лом завел машину, вырулил на шоссе:

- Да это понятно. А чего, нельзя им другой лед подсунуть? А то, бля, жалко. Кусок льда какой-то и такой крутняк вокруг: лед, лед, лед. А что за лед? Никто не знает. Да еще сто штук стоит. Пиздец какой-то.

• А ты проверял?
• А как же.
• Тогда тем более – подложить можно. Чего, заморозим десять литров воды. И пиздец! – хохотнул Лом.
• Зеленый ты. Хоть и парился дважды, - зевнул Дато.
• Им уже подкладывали, - пробормотал Солома, считая доллары.
• Кто? – спросил Лом.
• Вовик Шатурский. А потом его нашли. На помойке, блядь. С перерезанным горлом.
• Бля! – удивился Лом. – Так это…погоди! Он что, и лед возил тоже?
• Возил. До нас с Гасаном. Они с Жориком вместе и возили.
• А теперь вместе подземным бизнесом занимаются, - Солома захлопнул кейс, передал Дато.
• В акционерном обществе “Мать сыра-земля”. Слыхал про такое? – улыбался Дато. – Перспективная контора. Хочешь, телефончик дам?

Дато с Соломой засмеялись.

- Бля, - удивленно качал головой Лом, не отрываясь от дороги. – А я думал Вовика пиковые загнули.

- Нет, братан, - положив кейс на колени, Дато забарабанил по нему короткими пальцами, - это не пиковые. Это бубновые.

• А как же? А это,…Дато, скажи, а вот этот лед, он вообще…- продолжал Лом.

Дато перебил:

- Какой, блядь, лед! О чем ты со мной говоришь, пацан? Лед! Пиковые! Жорик! У меня более серьезные вещи в башке!

• Чего такое? – притих Лом. – Мэрия опять, что ли?
• Какая, блядь, мэрия!
• Шишка опять нагадил?
• Какой, на хуй, Шишка!
• С Тарасом, значит?
• Ка-а-а-акой, блядь, Тарас?! – гневно выкатил глаза Дато. – Детское питание, еб твою мать! Вот, блядь, самая важная вещь на свете!

Мгновение все ехали молча.

Потом заржал Солома. Лом не понимающе уставился в зеркальце на Дато.

Дато откинулся назад и залился восточным мелко-переливчатым смехом.

Проехали метро “Теплый стан”.

Потом метро “Коньково”.

Лом тоже заржал.

Напротив сидел Боренбойм.

- Моть, ты извини, ради Бога, что я тебя затеребил с утра пораньше, - потянулся Боренбойм. – Но сам понимаешь.

- Да ну что ты, - отпил кофе Виноградов. Взял со стола ту самую карту VISA Еlectron:

• 69 тысяч, да?
• 69, - кивнул Боренбойм.
• И пин-код написан. Круто. Дело серьезное, Боря. Такие подарки плохо пахнут.
• Очень.
• Слушай, и никто ничего тебе, ни звонил, ни наезжал, да?
• Абсолютно.

• Я так и думал. Свободна, Наташенька.

Она вышла.

- Знаешь, что, Борь, - Виноградов почесал свой лоб костяным ножом, - надо тебе с Толяном переговорить.

Соколова вышла.

• Он у себя? – нервно качался в кресле Боренбойм.
• Нет. Он сейчас плавает.
• Где?
• В “Олимпийском”.
• С утра пораньше? Молодец.
• В отличие от нас с тобой, Толя правильный человек! – засмеялся Виноградов. – Утром плавает, днем работает, вечером нюхает и трахается, ночью спит. А у меня все наоборот! Поезжай. Днем ты его не поймаешь. Это нереально.
• Не знаю…удобно ли. Я его встречал пару раз. Но близко мы не знакомы.
• Не важно. Он человек дела. Ну сошлись на меня, или на Савку, если хочешь.
• Думаешь?
• Поезжай, поезжай, прямо сейчас. Не теряй время. Твои эфесбэшники ни хера не знают. А он тебе все расскажет.

Боренбойм резко встал, морщась схватился за грудь.

• Чего такое? – насупил красивые брови Виноградов.
• Да…что-то вроде…остиохандроза, - расправил худые плечи Боренбойм.
• Плавать надо, Борь, - серьезно посоветовал Виноградов. – Хотя бы два раза в неделю. Я такой развалиной был раньше. А сейчас вот даже курить бросил.
• Ты сильный.
• Не сильней тебя, - Виноградов стал, протянул руку. - Ты мне позвони потом, ладно?
• Конечно, - Боренбойм пожал худые, но жесткие пальцы Виноградова.
• Да и вообще, Борьк. Чего-то редко мы видимся. Как бессердечные какие-то.
• Что? – настороженно спросил Боренбойм.
• Редко вместе бухаем, Борь. Бессердечные мы с тобой стали!

Боренбойм стремительно побледнел. Губы его задрожали. Он схватился за грудь.

• Нет. У меня …есть сердце, - твердо произнес он. И разрыдался.
• Борь…Борь…- привстал Виноградов.
• У…меня…е…есть…се…сердце! – рыдая проговорил Боренбойм и рухнул на колени. – Есть..ееесть…е…е…е….е…ааааа!!

Рыдания сотрясли его, слезы брызнули из глаз. Он согнулся. Упал на ковер. Забился в истерике.

Виноградов нажал кнопку селектора:

• Таня, быстро сюда! Быстро!

Обежав вычурный стол, склонился над Боренбоймом:

• Борьк, дорогой, что с тобой…ну найдем мы этих гадов, не бойся ничего…

Вошла секретарша.

• Воды дай! – крикнул ей Виноградов.

Она выбежала. Вернулась с бутылкой минеральной. Виноградов набрал воды в рот, прыснул на воющего Боренбойма. Тот продолжал выть.

• У нас успокоительное есть? – Виноградов придерживал голову воющего.
• Анальгин только… - пробормотала секретарша.
• Валерьянки нет?
• Нет, Матвей Анатольич.
• Ничего у тебя нет… - Виноградов намочил носовой платок, попытался приложить ко лбу Боренбойма.

Тот выл и корчился.

- Еб твою…что это за….- растерянно причмокивал Виноградов, стоя на коленях.

Стал лить воду из бутылки на побагровевшее лицо Боренбойма.

Не помогло. Корчи сотрясали худое тело.

• Чего-то не то, - качал головой Виноградов.
• У него горе?
• Да, горе. Шестьдесят девять тысяч долларов перевели, и не знает кто! Горе-горькое, блядь! – зло усмехнулся Виноградов, теряя терпение. – Борьк! Ну, хватит, в самом деле! Хватит!! Боря!! Стоп! Молчать!!

Он стал бить Боренбойма по щекам. Тот завыл сильнее.

• Нет, это черт знает что! – Виноградов встал с колен, сунул руки в карманы.
• А может коньяку? – предложила секретарша.
• Черт, щас все сбегутся! Тань, вызывай неотложку. Пусть ему вколят в жопу чего-нибудь…я не могу это слышать. Я не могу это слышать!

Он сел на стол. Оглянулся, ища сигареты. Вспомнил, что бросил. Махнул рукой:

• Начался денек, еби твою…

Секретарша взяла трубку телефона:

• А что сказать, Матвей Анатольич?
• Скажи, что…человек потерял…
• Что?
• Покой! – раздраженно выкрикнул Виноградов.

Лапин вошел в решетчатые ворота, глянул в сторону “психодрома” – небольшой площадки возле памятника Ломоносову. Там стояла группа студентов с бутылками пива. Двое из них, худощавый сутулый Творогов и маленький длинноволосый Фильштейн заметили Лапина.

• Лапа, иди к нам! – махнул Фильштейн.

Лапин подошел.

• Чего это ты так рано? – спросил Творогов.

Фильштейн засмеялся:

• Лапа по Нью-Йоркскому времени живет! Господин Радлов спрашивал про тебя.
• Да. Типа: где зажигает мой любимец? – вставил Творогов.
• Чего? – хмуро спросил Лапин.
• У тебя похмелье, Лап? Курсовик принес?
• Нет.
• И мы нет!

Фильштейн и Творогов засмеялись.

• Дай глотнуть, - Лапин взял бутылку у Творогова, отпил. – Рудик здесь?
• Не знаю, - закурил Творогов.
• В “Санта Барбаре”* посмотри. ( * туалет на втором этаже университета)
• Слушай, это правда, что у него предки в какой-то секте?
• Кришнаиты, по-моему, - выпустил дым Творогов.
• Не, не кришнаиты, - мотнул кучерявой головой Фильштейн. – “Брахма Кумарис”.
• А это чего такое? – Лапин вернул бутылку Творогову.
• Брахма – один из богов индийского пантеона, - пояснил Фильштейн. – А что такое “Кумарис” – спроси у Рудика. Они каждый год в Гималаи ездят.
• И он тоже?
• Ты что! Ему это до фонаря. Он на металле торчит. С Пауком тусуется. А чего ты? Интересуешься?
• Так, немного.
• Ты чего, Лап, поддавал вчера или трахался?
• И кололся тоже, - Лапин направился ко входу.

Вошел. Поднялся на второй этаж. Прошел пустую курилку. Зашел в распахнутую дверь мужского туалета. Там никого не было, кроме горбатой уборщицы неопределенного возраста. На грязном полу в луже мочи лежала перевернутая урна. Окурки, банки из-под пива и другой мусор валялись рядом. Уборщица шваброй сдвигала мусор к помойному ведру. Лапин недовольно прищелкнул языком. Заметив его, горбунья укоризненно покачала головой:

• Вот свиньи-то. Гадят и гадят. Сердца у вас нет.

Лапин вздрогнул. Рука, придерживающая лямку рюкзака, разжалась. Рюкзак соскользнул с плеча, упал на пол. Лапин всхлипнул. Глаза его стремительно наполнились слезами.

- Нет! – выдохнул он. Открыл рот и издал протяжный жалобный вопль, зазвеневший в пустом туалете и вырвавшийся в коридор. Ноги Лапина подкосились. Он схватился за грудь и рухнул навзничь.

• Оооо! Оооо!! Ооооо! – протяжно завыл он, суча ногами.

Уборщица злобно уставилась на него. Поставила швабру в угол. Обошла Лапина, проковыляла в коридор. К туалету шли трое студентов, привлеченные криком.

• Бабуль, чего там? – спросил один.
• Опять наркоман! – злобно смотрела на них уборщица. – Кто теперь тут учится? Пидарасы, да наркоманы!

Студенты обступили Лапина. Он стонал и плакал, изредка протяжно вскрикивая.

• Бля. Ломка типичная, - заключил один из студентов. – Вов, позвони 03.
• Я мобилу не взял. – жевал другой. – Эй, у кого мобила есть?
• Ой, чего это с ним? – заглянула девушка, вышедшая из женского туалета.
• Есть мобильный?
• Да.
• Набери 03, вишь ломает его.
• Жень, а может не надо? – засомневался один из студентов.
• Вызывай, дура, он тут загнется! – зло вскрикнула уборщица.
• Пошла ты… - девушка набрала 03. – А чего сказать-то?

Студент выплюнул жвачку:

• Скажи: мальчик хочет в Тамбов.

Просторная белая палата с широкой белой кроватью. Белые жалюзи на окнах. Букет белых лилий на низком белом столе. Белый телевизор. Белые стулья.

В кровати спали Лапин, Николаева и Боренбойм. Лица их были сильно изможденны: синяки под глазами, желтоватый цвет ввалившихся щек.

Дверь бесшумно отворилась. Вошел тот самый полноватый и сутулый врач. Стал приоткрывать жалюзи. Вслед за ним вошли Мэр и Уранов. Встали возле кровати.

Дневной свет заполнил палату.

• Но они еще крепко спят, - произнесла Мэр.
• Сейчас проснутся, - с уверенностью произнес врач. – Цикл, цикл. Слезы, сон. Сон и слезы.
• Была проблема с парнем? – спросил Уранов.
• Да, - врач сунул руки в карманы голубого халата. – Этих двух, как обычно, отправили в пятнадцатую. А его приняли сперва за наркомана. Ну и пришлось повозиться с переводом.
• Он правда кололся?
• На левой руке след от укола. Нет, он не наркоман.

Помолчали.

• Слезы…- произнесла Мэр.
• Что, слезы? – врач поправил одеяло на груди Боренбойма.
• Изменяют лица.
• Если плакать всю неделю! – усмехнулся врач.
• До сих пор не понимаю, почему, когда человек начинает безостановочно рыдать, все всегда вызывают неотложку? А не пытаются сами успокоить… - задумчиво произнес Уранов.
• Страшно становится, - пояснил врач.
• Как это… прекрасно, - улыбнулась Мэр. – Первый сердечный плач. Это как…первая весна.
• Себя вспомнили? – покачивал массивной головой врач. – Да. Вы ревели белугой.
• Вы помните?
• Ну, голубушка, всего каких-то шесть лет назад. Я и бородача вашего помню. И девочку с сухой рукой. И близнецов из Ногинска. Хорошая память у доктора. А? – он подмигнул и засмеялся.

Мэр обняла его.

Боренбойм пошевелился. Застонал.

Бледная рука Лапина вздрогнула. Пальцы сжались. И разжались.

- Прекрасно, - врач взглянул на белые часы. – Когда они вместе, цикл выравнивается. Так! Поторопитесь, господа! А то они проснутся и заплачут.

Мэр и Уранов быстро вышли.

Врач постоял, повернулся и вышел следом.

Медсестра Харо бесшумно ввезла в палату кресло-коляску.

В кресле сидела маленькая высохшая старушка.

На ней было голубое старомодное платье. Голову покрывала таблетка голубого шелка с голубой вуалью. Голубые чулки обтягивали невероятно худые ноги, оканчивающиеся голубыми лакированными сапожками.

Старушка разжала сложенные на коленях морщинистые высохшие руки и подняла вуаль.

Ее узкое, худое, морщинистое лицо было исполнено невероятного блаженства. Большие голубые глаза сияли молодо, умно и сильно.

Харо вышла.

Старушка смотрела на пробуждающихся.

Когда все трое проснулись и заметили ее, она заговорила тихим ровным и спокойным голосом:

• Урал, Диар, Мохо. Я – Храм. Приветствую вас.

Урал, Диар и Мохо смотрели на нее.

Она замолчала. Большие глаза ее полузакрылись. Впалые щеки слегка порозовели.

Лежащие в постели вздрогнули. Глаза их тоже полузакрылись. По изможденным лицам прошла слабая судорога. Черты этих лиц ожили, поплыли, сдвинулись со своих привычных мест, обусловленных опытом прежней жизни.

Лица их мучительно раскрывались.

Словно бутоны диковинных растений, проспавшие десятилетия в холоде и безвременье.

Прошли несколько мгновений преображения.

Урал, Диар и Мохо открыли глаза.

Лица их светились восторженным покоем.

Глаза сияли пониманием.

Губы улыбались.

Они родились.

Когда война началась, мне двенадцать лет исполнилось.

Мы с маманей жили в деревне Колюбакино, деревня такая небольшая, всего сорок шесть домов.

Семья совсем маленькая была: маманя, бабушка, Герка и я. А отец сразу 24 июня на войну ушел. И где он там был, куда попал, жив или нет – никто не знает. Писем от него не было.

Война шла и шла где-то. Ухало иногда по ночам.

А мы жили в деревне.

Дом так стоял с краю, у нас фамилия была Самсиковы, а по-деревенски звали нас Крайные, потому как издавна мы на краю жили, и прадед и дедушка, все жили и жили с краю, тут хаты и ставили, по краям.

Ну, а я росла вообще такой смышленой девчонкой, все делала по дому, помогала старшим, там, если что надо убрать или приготовить. В деревне тогда все работали – от мала до велика. Порядок такой был, белоручек не было.

Я понимала, что мамане тяжело без отца. Хотя с ним было еще тяжелее: пил он сильно. До войны еще как начал, когда в лесничестве работал. Они там с лесничим лес налево продавали и пропивали. Загульный он был. И была у него любовница в соседней деревне. Такая толстая, большеротая. Полина.

Ну, и немцы как пришли в сентябре 41-го, так и встали в деревне. И простояли до октября 43-го. Два года стояли.

Это были тыловики, обозники, не боевые части. Боевые-то дальше пошли – Москву брать. Но не взяли.

А у нас в основном немцы ну, лет по сорок им было, тогда для меня они вообще как старики были, чего мне, девчушке. Они стояли по избам, по всей деревне. А в сельсовете у них жили офицеры. Ну и с немцами с этими как-то было нормально, они за этот год никого не убили, правда когда отступали, деревню нашу сожгли. Ну так это приказ у них такой был, это не по их воле.

Они вообще были люди толковые, хозяйственные.

Как только пришли, к нам в избу вселились, на второй день стали строить нужник. У нас в деревне сроду до этого не было нужников. Все ходили, что называется “на двор” – где-нибудь присядешь и все дела. Бабушка ходила в хлеву, там где корова стояла. Мама – на огороде. А мы, ребятня – где придется. Под кустик присел – и все! И ни у кого в деревне не было нужника, никому и в голову не пришло бы строить специально. Они строили, а бабушка смеялась: чего трудятся зря, ведь все равно говно в землю уходит!

Но немцы есть немцы: порядок любят.

И как пришли – и сразу стали строить нужники и лавочки возле домов, будто жить долго у нас собирались.

Ну и вообще – они нам еды подбрасывали, это помогло. У них кукуруза была, мука, консервы мясные. И хлеб даже себе они сами выпекали – нам не доверяли. Может, боялись, что отравим?

Шнапс у них был. Но я его не пробовала, я ж девчушка была. А вот пиво попробовала первый раз в жизни тогда зимой.

Вообще, с немцами было весело. Как-то интересно: немцы! Совсем другие. Смешные они. У нас трое жили: Эрих, Отто и Петер. Они в избе встали, а мы в баню переселились. Баня-то совсем новая была, отец из толстенных бревен сложил, по-белому топилась.

А немцы избу оккупировали. Смешные! Всем уже под сорок. Отто толстый, Эрих горбоносый, маленький, а Петер в очках, белобрысый и худой, как жердь. Самый говнистый был Эрих: все время не доволен. То ему сделай, это принеси. Молчит, или бубнит что-то. Очень пердеть любил. Пёрнет, пробубнит что-то и пойдет по деревне.

А Отто – был самый добрый и смешной. Мы с мамой им завтрак с утра готовим, а он проснется, потянется, на меня посмотрит:

• Нун, вас гибтс нойес, Варка?

Я сначала просто улыбалась. А потом меня Петер-очкарик подучил, и я отвечала всегда:

• Юбехаупт никс!

А он заржет, и пойдет по малой нужде.

Ну, а Петер был такой задумчивый, “подушкой оглаушенный”, как бабуля говорила. Выйдет, сядет на новую лавочку, закурит трубочку такую длинненькую. Сидит, курит и ногой качает. Впялится во что-нибудь, сидит-сидит, как чурбан, потом вдруг выдохнет и скажет:

Еще он любил ворон стрелять. На огороды выйдет с ружьем – и давай. Лупит, лупит, аж стекла дрожат.

В нашей деревне немцы делали три вещи: веревки лыковые, санный полоз и деревянные клинья.

Наши трое немцев очень любили молоко. Это у них просто до помешательства было: как мать или бабуля подоят корову, еще процедить не успеют, а немцы с кружками прямо в хлев прут:

• Айн шлюкхен, Маша!

Хотя маму звали Гаша. А меня - Варя. Но они всех наших девок звали Машками…А молоко для них просто как помешательство какое-то! Лезут, чуть ли не под корову с кружками. Причем, спешки нет никакой – все равно все молоко они выпивали! Но спешат, чтоб молоко не простыло парное, чтобы еще теплого напиться. Суетятся. Мы смеемся.

Ну и прошел этот год, Красная армия стала наступать, немцы побежали.

И у них было два приказа: деревни все сжигать, а молодых людей всех забирать с собой, в Германию на работу. И нас собрали по всей деревне всего 23 человека. Остальные разбежались, или попрятались. А я чего-то не стала. Не знаю почему, но вот как-то не хотелось никуда бежать. И куда бежать-то? Везде немцы. Партизан у нас не было. А в лесу страшно.

И мама тоже мне ничего не сказала. Она даже и не плакала: привыкла ко всему. Она ревела, когда дом поджигали. А за детей тогда как-то не очень боялись. Да и мы тоже были как деревянные – не знали же что и где, куда повезут и зачем. Никто не ревел. А бабушка все молилась и молилась. Чтоб не убили. Так они и отпустили меня. А Герка с ними остался, ему и семи лет не было.

Собрали нас быстро в колонну. Мать мне ватник отцов напялила, сала успела сунуть. А я то сало потеряла по дороге! Вот умора!

Как оно из кармана-то выскользнуло – ума не приложу! Там фунта три кусок…

Мне это сало потом приснилось. Будто я его хватаю, а оно как кисель овсяный, что на поминки варят, - промеж пальцев проскальзывает!

И мы дошли с немцами пешком до Ломпади, где железная дорога была. Там нас поселили в такой большой ферме, в ней раньше колхозный скот держали, но немцы скотину тоже увезли в Германию. И мы там сбились со всей округи человек триста жили, все молодые ребята и девки. Они поставили часовых, чтоб мы не сбежали. Выводили только по нужде. Прожили там трое суток.

Немцы ждали эшелона, чтоб нас погрузить и отправить. А этот эшелон, шел с Юхнова и всех собирал, таких как мы. Он был специальный, для молодых только.

А в этой ферме было холодновато – поздняя осень, снег уже повалил, крыша дырявая, окна досками позабиты. Никакой печки не было. И кормили они нас печеной картошкой. Бак внесут, поставят посередке, мы картошку таскаем, смеемся, едим, все чумазые! И как-то всем было весело: молодые все! Ничего не боялись, о смерти вообще не думали.

Фронт-то уже рядом был. Ночью лежим, слышим канонаду: бух!бух!бух!

А потом пришел эшелон. Большой такой состав, тридцать два вагона. Он давно уж полз, и был сильно набит. И тут нас всех стали запихивать в вагоны: девок отдельно, парней отдельно. А там уж своих полно толпится. И тут только как-то всем стало страшно, девки стали реветь: не понятно, что с нами будет? Может побьют всех!

И я тоже заревела. Хотя вообще редко плакала.

Запихнули, значит, нас, дверь задвинули. И пошел эшелон на запад. В вагоне нас человек пятьдесят девок, ни лавок, ни нар. На полу солома обоссанная, в углу куча говна. Окошко небольшое с решеткой. Вонища. Слава Богу, хоть морозец ударил, говно в углу смерзлось, а летом, все б задохнулись от вони.

Полз эшелон медленно, часто останавливался. Мы – кто сидит, кто стоит, как сельди в бочке.

Стали разговаривать. Как-то легче стало. Девки постарше рядом стояли, мне стали рассказывать про свою жизнь. Они с Медыни были, городские. У всех отцы погибли, а у одной дезертировал, потом работал полицаем и сам себя гранатой подорвал: не то что-то в ней тронул и все. И двоим еще по глазу выбил.

А одна девушка, восемнадцать лет, жила с немцем. У нее и мать с немцем жила, они поэтому и жили нормально. А эта Таня, сильно в немца влюбилась, и когда часть его снялась и в Белоруссию двинула, она шесть верст рядом бежала и все ревела: Мартин! Мартин! Потом офицеру надоело, он пистолет достал, и ей под ноги выстрелил. Три раза. Тогда она отстала.

У нас в деревне тоже две бабы жили с немцами. И были довольны. У одной всегда были консервы и кукурузная мука. Она забеременела потом.

Девки в вагоне говорили, что нас повезут работать в Польшу или в Германию. И половина девчат хотели в Германию, а половина в Польшу. Те, кто в Германию хотел, думали, что там фронта нет и много еды. А те, что в Польшу, говорили, что немцев все равно разобьют и война будет везде, так лучше в Польшу, откуда легко сбежать. И сильно заспорили.

Там были четыре девки из Малоярославца, такие комсомолки убежденные, они все хотели к партизанам податься, да не успели. И теперь все время только и думали: как бы дёру дать с поезда. Но немцы по нужде не выводили, да и не кормили совсем: где уж прокормить такую ораву!

Ссали мы прямо на пол, на солому. Это все через щели вытекало. А срать пробирались в угол, где куча. К ней все спиной стояли, теснились от нее. И кидали соломы на говно. А рядом только одна девка сидела полоумная. И пела песни разные. Она дурочка была деревенская, но ее тоже угнали как молодую. И ей запах говна был сосем не страшен. Сидела возле кучи этой, вшей вычесывала и пела.

Хуже всего было, что стояли подолгу на полустанках. Да и просто в чистом поле. Едем, едем, потом – дерг! И стали. И стоим – час, другой. Потом поползем дальше.

Так и проползли всю Белоруссию.

Спали мы сидя. Друг к другу привалимся и спим себе…

Потом девки разбудили, говорят: в Польшу въехали. Рано-рано утром. Я к окошку пролезла, смотрю: там как-то почище, покрасивее. Туман такой. Войск поменьше. Домики аккуратные. И горелых совсем мало.

Все заговорили, что где-то возле Катовице есть большой лагерь для рабочей силы. Там одни русские и оттуда распределяют по всей-всей Европе. И что Европа вся очень большая, и везде-везде немцы, во всех странах. А я вообще про Европу ничего тогда не знала: я только четыре класса школы кончить успела. Знала только, что Берлин – столица Германии.

Но девки из Медыни знали все про Европу, и разные города называли, хотя там и не были никогда. А эта Таня, что за Мартином бежала, говорила, что лучше всего – это Париж. Ее Мартин там воевал. И рассказывал как там красиво и какое там вино вкусное. Он ее поил шнапсом. И подарил шарф. Но она его оставила. По глупости.

Одна девка говорила, что нас всех загонят на большую-пребольшую подземную фабрику, где шьют для немцев одежду. И что сейчас по всей Германии срочный секретный приказ: пошить один миллион ватников для восточного фронта. Потому что готовится наступление на Москву, а у немцев шинели не очень теплые. Поэтому они отступают. А как только будет миллион ватников, их наденут на самые отборные части, и те сразу сядут на новые танки и попрут на Москву. Это ей все рассказал знакомый полицай.

Тогда те самые комсомолки стали орать на нее, что она тварь и предательница, что Москву немцы не смогли взять в 41-ом, их там поморозило с их шинелями – и поделом. А когда Красная армия разобьет немцев, то Гитлера привезут в Москву на Красную площадь и там повесят за ноги напротив мавзолея, а рядом повесят предателей и предательниц, таких как она. И что товарищ Сталин со всех спросит: и с тех, кто в плен сдавался, и с тех, кто немцам сапоги лизал. И с баб, которые под немцев ложились.

Но здесь Таня им крикнула, чтоб они заткнулись со своим Сталиным. Потому что у нее двоих дядьев покулачили, а отца сгноили не понятно где, и что они с матерью перебивались с хлеба на воду, а при немцах хоть впервые наелись нормально, да еще она влюбилась так, что чуть с ума не сошла.

И эти комсомолки ей крикнули:

• Проблядь фашистская!

А она им:

• Собаки сталинские!

И полезли они друг на друга драться. А другие девки вступились: кто за Таню, кто за комсомолок.

И началось! Все кругом дерутся, я хочу к стенке пробиться, а сил нет. Они все клубками сцепились, а еще поезд шибко пошел, и без них кидает в стороны. Страсть! Откуда только силы взялись – ведь не кормили двое суток!

Ну и пару раз мне по сопатке попало, аж искры из глаз. У нас в деревне редко дрались. Только по весне, когда сев. Или на свадьбу. Весной – это из-за межей. Обязательно кому-нибудь шкворнем голову проломят. А на свадьбах – от самогону. Нагонят из картошки, поставят на столы, выпьют – и драться.

Дедуля покойный рассказывал: однажды свадьба была, сели, выпили, все спокойно, едят, молодые целуются. И как-то всем скучно. И один сидел-сидел, потом вздохнул и говорит:

• Ну, кому-то надо начинать!

Размахнулся и соседа напротив – по роже. Тот – кубарем. И понеслась драка.

В общем, не знаю, чем бы все кончилось, если бы не эта дурочка полоумная. Она там возле своей кучи дремала, а как задрались все девки – проснулась. И как завоет! Верно – перепугалась спросонья. Зачерпнула говна из кучи – и в девок! И еще раз! И еще!

Все как заверещат! Но драться перестали.

А потом встали мы где-то под Краковым. И стоим, стоим, стоим. Почти ночь простояли. Тошно. Кто плачет, кто спит. Кто смеется.

А мы вчетвером в угол пробились, сидим. Темно, только где-то далеко снаружи кто-то на губной гармошке играет. И я сразу стала дом вспоминать, маманю, бабулю, Герку. И слезы сами потекли. Но в голос не ревела.

Конечно, жили мы неплохо: отец в лесничестве деньги получал, а не трудодни, как в колхозе. Не потому что он не деревенский был – просто повезло. Он лесничьего, Матвея Федотовича из трясины вытащил. Он, когда объездчиком работал, охотиться приучился. А как же? Ведь все время с ружьем, да на лошади. Что выскочит – бах! А лесничий наш большую страсть к охоте имел. И вот они вместе и охотились. И однажды, когда по уткам ходили на Бутчинские болота, лесничий в трясину и провалился. А отец его вытащил. И как лесника, Кузьму Кузьмича цыгане зарезали, место пусто было. А лесничий – раз, и назначил отца! И стал он лесником. И получал каждый месяц 420 рублей.

А с деньгами-то прожить можно. Это другие мужики как зима – на приработок в город подаются, чтоб денег заработать и купить что-то. На трудодни-то ничего не купишь. Картошки дадут, али ржи. Ну, овес еще давали. Парят, парят его в котлах всю зиму и едят. Как лошади.

А мы хорошо ели. Лошадь держали, корову, двух свиней, гусей, да курей. Сало у нас всегда было. Маманя как бывало утром яишню зажарит на большой сковороде – в сале все так и плавает! Хлебушко возьмешь, как начнешь макать – страсть! А после – блины грешневые с творогом. Намакаешься, молоком топленым запьешь – ух как вкусно! Да и мед у нас был, на базаре покупали. И сапожки мне отец на базаре купил, и куклу Принцессу и четыре книжки, чтоб читать училась.

У всех девок только буквари, а у меня и книжки с картинками были: “Конек-горбунок”, “Москва Советская”, “Колобок” и “Волк и семеро козлят”.

А базар – это страсть как хорошо! Как бывало отец утром скажет:

• Ну чо, Варюша, на базар поедем?

Так я вперед матери на конюшню лечу запрягать. Ох, любила я лошадей запрягать! Отец с малолетства приучил: пацанов-то в семье не было! Да и верхом хорошо ездила – а как же? Всю жизнь с лошадями: сперва Резвый был, потом Зоя, которую украли, потом Мальчик.

Выведу, поскребу, запрягу в тележку со спинкою расписной. Отец сапоги хромовые наденет, картуз новый напялит, сядет вперед, мы с маманей сзади. Хлесь кнутиком! И покатим.

До базара у нас тридцать шесть верст. Он в Жиздре. Чего там только не было! И посуды всякой и ковриков и хомутов. А я игрушки любила. Один дядечка свистульки продавал. Другой игрушки: мужик и медведь в кузнице куют. И куклы были разные. Хорошие.

Все б хорошо, если б отец не пил. Мама говорила, что от этого и детей больше нет…

С другой стороны – чего вспоминать-то прошлое, все равно немцы деревню сожгли.

Ну и ревела я по-тихому.

Вот. Значит, постояли-постояли. Потом утром дернули – проехали и стали: Краков. Девки стали подыматься – приехали! Тут дверь оттянули – стоят немцы. Смотрят на нас, говорят что-то. Один нос зажал, отвернулся. И захохотали: вонь-то у нас в вагоне сильная. Тут подошел поляк с ведром воды. Немцы:

- Тринкен!

Поляк нам ведро передал. Стали пить по очереди. Ведро выпили, он еще одно подал. Выпили и второе. И третье подал! Я пить-то не очень хотела, а как до меня дошло – припала и оторваться не могу, будто заснула. Еле оттянули.

В общем, наш вагон выпил четыре ведра воды.

Потом подвозят двое поляков тележку. А на ней – конина сырая, рубленная. И один лопатой стал куски эти нам в вагон метать. Закинул. Немец крикнул:

• Эссен!

И опять дверь задвинули. Постояли мы, а потом – чего делать? Промеж себя потолковали: если кормят, значит дальше повезут, в саму Германию. А сколько туда ехать? Никто не знает. Может недели две, или больше? Может месяц? Европа-то большая. Может и больше России.

Да и жрать охота. Стали эту сырую конину рвать помаленьку, да жевать.

А поезд тем временем дальше пошел. И больше уже мы долго не стояли. Наверно в Польше дороги-то получше, вот эшелон наш и пёр быстро.

Я конины пожевала и заснула надолго. Спала-спала, как убитая. Утомилась, понятное дело. Да и страшно. А мне всегда, когда страшно было – в сон тянуло. Как отец мать бить начинает – я прямо зеваю со страху. Голова дурная, легла бы на пол и не вставала, спала, пока не кончится все.

А однажды в лесу заблудились с Авдотьей Куприяновой. Пошли по грибы, а она: идем, Оль, я заветную поляну грибную знаю, там только белые грибы и растут. Ну и повела она на эту поляну. Вела-вела и завела в такую чащобу, что жуть взяла: деревья огромадные, солнца не видать, темно, как ночью.

И заплутались. Страшно! У нас и волки водятся и медведь в 39-том двух коров задрал. А эта Авдотья, дура валяная, как увидала, что заплуталась – сразу в рев! А мне чего делать? Пошли, тащу ее за руку. Потом так страшно стало, что легла под куст да заснула. Она рядом. А проснулась – нас и нашли. Там дорога рядом была, шли мужики на покос, мы услыхали. Закричали им. Они подошли. Мать говорила – чудо…

В общем, проснулась, когда дверь сдвинули.

И закричали:

• Штейн ауф! Аусштайген! Шнель! Шнель!

И мы повставали и из вагона полезли.

Вылезли на огромадный майдан такой. Не то что вокзал, а такое место, где поезда стоят, подъезжают и отъезжают. Я такого сроду не видала: много-много железной дороги и стоят рядом поезда товарные. И цистерны стоят. И с лесом эшелоны, и просто пустые. Вокруг солдаты ходят.

Нас вдоль поезда построили. В дороге четверо умерли. Их сразу убрали прочь.

И потом нас построили в колонны и повели.

И пошли мы от этого места. Шли верст семь. Подошли к большому лагерю с забором с колючкой и с вышками. Ходят немцы с овчарками, машины стоят.

Нас завели туда и распределили по баракам: девок отдельно, парней отдельно. В нашем бараке были нары. И были еще девки – с Польши, Беларуссии и Украины. Но их было совсем мало. Они нам сказали, что здесь больше трех дней не задерживают: пропустят через лагерь и повезут на место работы.

Мы стали их расспрашивать - куда наш пошлют? Они говорили – кого куда. Никто точно не может знать. А если кто заболел – в трудовой лагерь. Там хуже всего. Там щебень бьют.

Мы там немного посидели, и нас повели на санобработку.

Это такая баня огромадная – страсть! Я таких никогда не видала. В большущем таком бараке, он новый совсем, тесом пахнет. Я как туда вошла, как этот запах-то почуяла, сразу лесопильню нашу на Кордоне вспомнила. Как за доской ездили, когда дядя Миша строился. Построили ему дом такой красивый, отец лучшего тесу достал, а он возьми да и удавись. Вот как бывает…

А в этом бараке там сперва нас в очередь построили. И стали по трое заводить.

Завели меня с еще двумя девками. Там столы, за ними сидят немки военные и пишут. А одна стоит с таким прутиком. И она говорит по-русски:

• Раздевайтесь.

Мы разделись. До гола. И она нас спереди и сзади смотрела. Потом в волосы смотрела. А вши тогда у всех были. Да и у меня тоже, а чего такого? Она двоим девкам прутиком показывает на стулья, где волосы:

• Стричься!

Одна девка – в рев. Немка ей прутиком – по заднице. И засмеялась. Они на стулья сели, и на них эти бабы с машинками навалились. А мне стричься не сказала. Мне показала прутиком на дверь в баню:

• Иди туда.

Я вошла. Там как бы парная. Но шаек нет никаких, а просто поверху трубы железные, а в них дырочки. И из дырочек прыщет вода чуть теплая. Я смотрю на эти трубки – чего делать-то? Постояла, потом дальше пошла. А там как бы предбанник. И снова немки военные. И столы. А на них – белье разное.

Мне немка дала нательную рубаху и платок синий. И на выход кивает. Я вышла, а там тоже как-бы предбанничек маленький. А в нем наша одежда. Но от нее чем-то воняет. И это, оказывается то место, где мы раздевались. Этот барак у них как-бы по кругу, как карусель на ярмарке. И та же самая немка с прутиком мне говорит:

• Одевайся.

Я ту новую исподнюю напялила, потом платье чулки шерстяные, платье свое зеленое. Потом фуфайку. Потом и ватник. И платка моего старого нет. Забрали. Да и исподней рубахи старой тоже нет. Я голову новым платком повязала. А те девки, уж постриженные, пошли мыться.

А немка мне говорит:

- Садись к столу.

Я села. Напротив тоже немка. Она тоже по-русски заговорила:

• Как тебя зовут?

Я говорю:

• Самсикова Варя.
• Сколько лет?
• Четырнадцать.

Она все записала. Потом говорит:

• Протяни руку.

Я не поняла сперва. Она опять:

• Давай руку!

Я протянула. Она мне на руку такую печать – раз! А там чернильный номер: 32-126.

И говорит:

• Иди туда.

А там дверь. Я пошла, открыла. А там уж двор. И стоит солдат с автоматом. И он мне на другой барак показывает. Я пошла туда. Как подходить стала – сразу едой запахло. Господи, думаю, неужели накормят? Иду, а ноги сами побежали. А сзади еще девки вышли. И тоже побежали.

Вошли мы туда. Это не барак, а навес дощатый. А под ним большие котлы стоят, штук десять, а в них еда варится. А вокруг немцы с мисками и с черпаками. И наши тоже, уже кто вышел. Немцы всем по миске пустой дают. И мне тоже дали – и в очередь. Достояла, мне немец в миску черпаком – плюх! Суп гороховый. Густой, как каша. А ложки-то нет ни у кого. Все сосут через край.

Я тоже быстро высосала, рукой миску вытерла, облизала руку.

А немец смотрит:

• Вильст ду нох?

А я говорю:

• Яа, яа. Битте!

Он мне еще – плюх! Я вторую миску уже помедленней высасывала. Смотрела на все вокруг: наши толкаются, немцы. Совсем все по-другому, совсем другая жизнь началась.

Съела я вторую порцию – и опьянела. Привалилась к этому котлу. А он теплый, блестит. А немец смеется:

• Альзо, нох айнмаль, мэдл?

А я вспомнила, как Отто говорил, когда молоком напивался досыта. И отвечаю:

• Их бин зат, их маркт кайн блат.

Немец заржал, что-то спросил. Но я не поняла.

И пошла в барак.

К вечеру всех с нашего эшелона обработали и накормили. Но постригли, почему-то не всех. Из нашего барака не постригли только меня и еще трех девок. Таня мне объяснила:

• Это потому что у вас вшей нет.

Я говорю:

• Как нет? Глянь-ка!

Она мне волосы раздвинула:

• Есть! Значит, забыли. Ты волосы-то спрячь под косынку, а то опомнятся, да обкарнают наголо.

Я так и сделала: повязалась потуже, волосы спрятала.

А как стемнело, вошла та самая немка с прутиком и говорит:

• Теперь всем спать. Утром вас повезут на рабочие места. Там будете жить и работать.

И двери в бараке заперли на засов.

Кто заснул сразу, а кто нет. Мы с Таней и с Наташкой с Брянска рядом пристроились, да все разговоры разводили: что да как будет. Они-то меня постарше, многое чего слыхали. И про Европу, и про немцев.

Наташка рассказывала, как у них в Брянске немцы кино крутили для своих. А ее два раза с подругой немец приглашал. И она видела в кино Гитлера и голую женщину, которая все время пела, танцевала и хохотала. А вокруг этой женщины ходили по кругу немцы в белом. И смотрели на нее и улыбались. А Гитлер, она говорила, симпатичный такой, с усиками. И культурный, сразу видно. И он очень громко говорит.

А внизу на нарах девки все время гадали: кто победит, наши или немцы?

А Тане с Наташкой было все равно – лишь бы не бомбили.

Нас три раза бомбили. Но все бомбы упали не в деревню, а на огороды. Только стекла повыбило и коров посекло. И еще на мине одна баба из деревни подорвалась. Ее в деревню принесли на рогоже: без ноги, кишки вылезли. А она все повторяла:

• Мамечина моя родимая, мамечина моя родимая.

И померла.

А я заснула.

А когда проснулась – все уж поднялись. Побежали мы с девками сцать. Там нужник большой, чистый. Посцали, а некоторые и посрали. Потом пошли есть к котлам этим. И опять этот суп гороховый. Но уже пожиже, не как вчера. И добавки не дали. Выпила я его через край. Только миску облизала, кричат:

• Строиться!

И пошли все на майдан.

Построили нас – парней отдельно, девчат отдельно. Стоят немцы, смотрят на нас. Молчат. Один на часы поглядывает. Ну, стоим. А немцы и не говорят ничего. Час простояли, стали ноги затекать. Наташка говорит:

• Грузовиков ждут, чтоб нас везти.

Вдруг слышим – машины едут. И въезжают прямо в лагерь. Но не грузовые, а легковые. Три машины. Черные, красивые. Подъехали. Из них вышли немцы. Как и машины, во все черное одетые. А один, самый главный – высокий такой, в черном кожаном пальто. И в перчатках. И ему все немцы честь отдали.

А он тоже честь отдал, подошел к нам, руки на животе сложил и смотрит. Красивый такой, белобрысый. Посмотрел и говорит:

• Гут. Зер гут.

И что-то немцам сказал. И эта немка, что по-русски говорила, говорит:

• Снять головные уборы.

А я не поняла. А потом поняла, когда парни кепки и шапки поснимали. И девки тоже платки стали развязывать, да снимать.

Я думаю: вот, сейчас и обстригут меня. И точно, немка говорит:

• Кто с волосами – выходи вперед.

Делать нечего – пошла. Вышло еще человек пятнадцать: ребята и девки. Все кого не остригли. И главное – все белобрысые, как и я! Даже смешно стало.

А немка:

• В шеренгу становись!

Ну, встали все рядом.

А немец этот главный подошел и смотрит. И смотрит как-то…я и не знаю как сказать. Долго и медленно. А потом стал подходить к каждому из нас. Подойдет, двумя пальцами подбородок поднимет и смотрит. Потом дальше идет. И молчит.

Подошел ко мне. Подбородок мне поднял и в глаза уставился. А у самого лицо такое…я таких и не видала. Как Христос на иконе. Худой такой, белобрысый, глаза синие-синие. Чистый очень, ни пылинки ни грязинки. Фуражка черная, а на ней наверху – череп.

Посмотрел он меня, потом остальных. И показал на троих:

• Дизес, дизес, дизес.

Потом нос свой перчаткой тронул, будто задумался. И на меня показал:

• Унд дизес.

Повернулся и пошел к машинам.

А немка:

• Всем, кого выбрал господин оберфюрер – марш за ним!

И мы пошли, четверо.

А немец этот к машине первой подошел, ему дверь открыли, он сел. А нам другой немец на вторую машину кивает. И дверь открыл. Подошли мы, залезли в нее. Он дверь закрыл, сел вперед, с шофером.

И поехали.

Я в легковой машине ни разу не ездила. Только в грузовых. Когда зерно возили. И когда у нас в Колюбакино падеж коровий был, нам телят в двух машинах привозили на племя. А райком машины выделил. И мы с маманей и со скотником Петром Абрамычем за теми телятами на машинах и поехали в Ломпадь. А легковую машину я видала в Кирове. Когда мы в кино приезжали. Эта машина легковая стояла, потому что въехала в грязь и увязла. И все вокруг стояли и думали как ее вынимать. А дядечка толстый, который приехал в этой машине ругался на другого, который из райкома был. И этот толстый говорил громко:

• В твою жопу, Борисов, только по заморозкам ездить.

А тот Борисов молчал и на машину смотрел.

Вот. А у немцев в машине я осмотрелась. Красиво все! Впереди шофер с немцем, мы сзади сидим. Все кругом блестит, все чистое, сиденья из кожи, разные ручки кругом. И пахнет самолетами. Как в городе.

И прет эта машина так легко! И не чуешь, как едет, только качает на ухабах, как в люльке. Поняла я тогда, почему эти машины легковыми называют.

Со мной еще две девки и парень один. Едем, едем. Куда – неясно.

Версты две проехали, свернули в лес и встали. Немец выскочил, дверь открыл:

• Аусштайген!

Вылезли. Смотрим, те две машины тоже рядом стоят. Кругом лес такой нестарый.

И немец этот главный выходит из машины. И другим немцам что-то говорит. И те сразу стали нам руки за спиной вязать. Да так ловко, что я и не поняла ничего, а мне уж – раз! И веревкой руки стянули. И подводят они нас к четырем деревьям и начинают привязывать.

Девки тут завыли, я тоже. Ясное дело – в этом лесу и останемся. Воем, одна молиться стала, парень постарше нас, он кричит:

- Панове, я ш не Савоська Гнутай! Я ш не Савоська Гнутай! Опометнайтесь, панове!

А они прикрутили нас к деревьям. А после рты нам завязали, чтоб мы не кричали. И встали вокруг. А главный посмотрел – на парня показал. И двое немцев к машине пошли.

И поняла я: вот сейчас нас и кончать будут. А за что – не ясно. Господи, неужели за то, что мы не стрижены?! Так в том разве ж наша вина? Это ж та гадина немецкая забыла постричь-то, а не я не захотела! Мне ж все равно! Неужели из-за волос в землю ложиться?! Родимая моя мамушка! Вот оно как обошлось-то все! Здесь в сырую землю пойду, и не узнает никто где могилка Варьки Самсиковой!

Стою так и думаю. Слезы глаза застят.

А немцы ворочаются и несут в руках ящик такой железный. Поставили его, открыли. И достают из него не то топор, не то кувалду – не поняла сперва. Значит не стрелять будут, а прямо так зарубят, по-живому. Ой, лихо!

Подходят они к парню. А тот забился, сердешный, как птаха. А немец у него на груди пальто в стороны – дерг! Рубаху – раз! Разорвал. И исподнюю тоже – раз! Грудь ему заголили.

А главный кивнул:

• Гут.

И руку в перчатке протянул. И немец ему кувалду эту дал. И я гляжу – это не то чтобы кувалда, а непонятно что. Словно она изо льда. Или из соли, которую коровам на ферме лизать дают. Не железная. И главный размахнулся, да со всей мочи парню этой кувалдой в грудь – плесь! Тот аж дернулся весь.

А немец другой к груди парня такую трубочку приставил, как дохтур, и слушает. А главный стоит с этой кувалдой. И немец головой покачал:

• Никс.

Тогда главный опять – плесь! И тот немец опять послушал. И снова:

• Никс.

И снова главный по грудям парня. Так и забили до смерти. Он на веревке-то и повис. А немцы ту кувалду кинули, достали новую из ящика – и к девке, которая со мной рядом, к березе притянутая. Та ревет бессловесно, дрожит вся. Они ей пинжак плюшевый расстегнули, фуфайку разрезали ножом, исподнее разорвали. Гляжу – у нее крестик на шее. Мне тоже бабушка повесила, да в школе Нина Сергевна сняла. Вы, говорит, пионеры, а Бога нет. Так что предрассудки религиозные будем с корнем вырывать. И у всех, кого крестики были, сорвала их и в лопухи выбросила. А бабушка говорила: безбожники никогда сами не помирают. Вот и правда, думаю.

Вот гады проклятые.

И потом – другую девку забили. Ей, как и мне годков пятнадцать, наверно было. И росту такого же, как я. А груди большие уже, не то что у меня. Били ее, били, пока носом кровь не хлынула. Рот-то у нее завязан был.

Осталась я.

Они как грудастую девку забили – кувалду бросили. Сигареты достали, встали в кружок и закурили, чтоб отдохнуть. И разговаривали промеж себя. А главный был недоволен. Молчал. Потом головой покачал и сказал:

• Лерхен…шон вида лерхен…

И остальные немцы закивали.

А я стою, вижу как они курят. И думаю – вот сейчас, вот сейчас. Докурят эти гады – и все. И так прямо на душе стало, не то чтоб страшно, или тоска взяла. А как-то все ясно, как на небе, когда облаков нет. Словно во сне. Будто и не жила я вовсе. А все приснилось: и маманя, и деревня, и война. И немцы эти.

Докурили они, окурки побросали. Обступили меня.

Ватник расстегнули, фуфайку, что бабуля из козьей шерсти связала – раз ножом. Раздвинули. А у меня под фуфайкой – платье зеленое. Отец в Ломпади в “Райторге” купил. Они и платье ножом разрезали. И исподнюю немецкую, что мне в лагере дали. Немец так концы порезанные платья, да фуфайки закатал, чтоб грудь голая была, затолкал их под веревки.

А главный взял кувалду, глянул на меня. Пробормотал что-то. И кувалду другому немцу протянул. А сам фуражку свою с черепом снял, передал немцу сзади. И справа от меня встал.

А немец размахнулся, ухнул, как дрова рубят, да как мне даст в самую грудину! У меня аж искры из глаз. Дух захватило.

А главный вдруг на колени передо мной опустился и приложил свое ухо к моей груди.

Ухо у него холодное. А щека теплая. И голова-то совсем-совсем рядом, белобрысая, гладкая такая, словно постным маслом намазана. А волосы-то один к одному лежат. И духами воняет.

И я сверху-то смотрю на его голову, и смотрю, смотрю, смотрю. Как во сне. Помираю ведь, а так спокойно. Даже реветь перестала.

А он немцу с кувалдой:

• Нох айнмаль, Вилли!

И Вилли этот опять – ух!

Главный прижался ухом, послушал:

• Нох айнмаль!

Ух! Как дал, и от кувалды этой куски полетели. И поняла я, что она ледяная.

И поплыло у меня все перед глазами.

А главный опять прижался. У него уж и ухо все в крови моей. И вдруг крикнул:

• Йа! Йа! Херр Лаубэ, зофорт!

И немец с трубкой дохтурской – ко мне. И трубку эту мне в грудь упер, послушал. И забормотал что-то, рожу корчит кислую.

А главный оттолкнул его:

• Нох айнмаль!

Никогда со мной еще такого не было.

Застыла я и не дышу.

А этот с трубкой опять слушать меня стал. И говорит громко:

• Хра. Хра. Храм! Оберфюрэ, храм!

А главный трубку у него вырвал, сам приложил мне к груди:

• Храм! Генау! Храм!

И весь от радости затрясся:

• Хершафтен, храм! Храм! Зи ист Храм! Хёрэн зи! Хёрэн зи!

И сразу я без памяти сделалась.

Не знаю, сколько времени прошло.

Очнулась.

Еще глаз не разлепила, чую – качается все. Везут куда-то.

Открыла глаза: вижу, как комната маленькая. И качается слегка. Глянула – рядом со мной окно, а на нем занавеска. А в занавеске-то прощелина, а там лес мелькает.

Поняла: везут в поезде.

И как только я это поняла, у меня в голове как-то пусто стало. Так, словно это не голова, а сарай сенной по весне – ни соломинки, ни травинки. Все скотина за зиму сожрала.

Пустота в голове. Большая такая, ей и конца не видно. И она – во все стороны. Но пустота эта какая-то хорошая, не то чтоб она меня напугала до смерти. А как-то – раз! Как с горки ледяной на санках – раааз! И уже внизу. Так и пустота эта – раз! и ко мне в голову съехала. И пусто стало.И главное, пусто-то пусто, а я все понимаю. И делаю, как надо.

Взяла – и руку из-под одеяла выпростала. Гляжу на нее – рука моя левая. Тыщу раз видала. А смотрю – будто первый раз вижу. Но знаю про нее все! Все шрамики помню, когда серпом обрезалась, когда на гвоздь напоролась. Да так хорошо помню, будто кино мне крутят: вот на мизинце точка синяя. От чего? А оттого, что когда дядя Семен из армии вернулся, он там себе на груди наколку сделал: сердце со стрелой. И подучил ребят как наколки делать: надо картинку гвоздями на деревяшке набить, потом каблук от сапога пожечь, да сажей эти гвозди натереть. А после – раз! И деревяшку на грудь. Колька-сосед делал, а отец его заругал, да деревяшку выкинул, а я мизинцем потом на ту деревяшку с гвоздями и накололась. На один гвоздь.

Вот.

А комнатка эта такая славная, вся деревянная. И шурупы в стенах сверкают. Две кровати, стол маленький посередке, потолок желтый. Тепло. И пахнет чистотой, как в больнице.

А на кровати другой лежит кто-то. В форме. К стене отвернулся.

Я руки из-под одеяла выпростала, приподнялась. И вижу – я в одном исподнем. А грудь перевязана бинтами.

Тут я только сразу все и вспомнила. А до этого, словно вообще память отшибло: кто я, где я – ничего не понимала: везут и везут.

Поглядела: на столе лежит коробка железная. И книга.

Я занавеску приподняла: лес, лес и лес. Только деревья мелькают.

Села я, ноги свесила. Глянула вниз – сапог моих яловых нет. И одежды нигде нет. Свесила я голову вниз, гляжу по углам. Тут в горле запершило. И закашлялась. И сразу в грудь больно отдало.

Застонала я, за грудь взялась.

Тут, этот, который дремал, вскочил – и ко мне. Тот самый немец, что кувалды ледяные подносил. Засуетился, обнял меня за плечи, забормотал:

• Руэ, ганц руэ, швестхен…

Уложил на кровать, одеялом покрыл. Вскочил, ворот застегнул, китель одернул, дверь отпер и выбежал. И дверь закрыл. И едва я что-то подумать успела, как входит главный немец.

Все такой же – высокий, белобрысый. Но уже не в черном. А в халате красном.

Сел ко мне на кровать. Улыбнулся. Взял мою руку. К губам своим поднес. И поцеловал.

Потом снял свой халат. А под халатом у него рубаха и штаны. Он рубаху снял. Тело белое такое. И начал штаны снимать. А я отвернулась.

Думаю: вот сейчас и сделает меня бабой. И как-то лежу, слышу, как его брюки шуршат, а мне совсем и не страшно. Лежу как бесчувственная. А чего мне? Такое пережила в той роще, теперь уж все равно.

Он разделся. Одеяло с меня скинул, и стал исподницу с меня снимать.

Я лежу, в стену гляжу, на шурупы новые.

Раздел меня до гола. А потом лег рядом. Погладил по голове меня. И стал к себе поворачивать. Я глаза закрыла.

Он меня тихонько повернул к себе, руками длинными своими оплел. И прижался ко мне ко всей. И грудью к моей груди прижался.

И все! Лежит и все. Я думаю – это у них так, у немцев, с девками по-осторожному делают, сперва успокоют, а потом уж – раз! У нас-то в деревне – сразу, мне рассказывали.

Лежу. И вдруг я вся как бы передернулась, как от молнии. И сердце опять зашевелилось. Как зверушка. И сперва беспокойно так стало, непонятно все, будто меня подвесили, как окорок в погребе. А потом так хорошо стало. И я будто по речке поплыла. Понесло, понесло, как на волне. И я его сердце вдруг почувствовала, как и свое.

И его сердце стало мое сердце теребить. Так сладко-пресладко. По-родному.

Аж прожгло меня всю.

Мне так маманя и то не была родней. И никто.

И я совсем дышать перестала, провалилась, как в колодец.

А он все теребит и теребит мое сердце своим. Как рукой. То сожмет, то разожмет. И я вся захожусь. Думать совсем перестала. Одного хочу – чтоб это никогда не кончилось.

Господи, как же это сладко было! Он как теребить сердце начнет, я прямо зайдусь, зайдусь, и словно умираю. И сердце мое трепыхнется и остановится. И стоит, как лошадь спящая. А потом – торк! Опять оживет, затрепыхается, а он снова теребит.

Но все конец имеет на земле.

Перестал он. И мы, будто померли оба. Лежим, как два валуна. И пошевелиться не можем.

А поезд все – тук-тук, тук-тук.

Потом он руки разжал. И на пол скатился, как бревно.

Я полежала, полежала. А потом села. Смотрю – он на полу совсем как мертвый. Но зашевелился. И вдруг обнял меня за ноги. И так по-родному!

А у меня даже сил нет заплакать.

Он встал, оделся. Уложил меня в постель, одеялом накрыл. И ушел.

А я не могу лежать. Встала. Шторы с окна отдернула, гляжу. А там лес, поля, деревни. Я на них гляжу, будто впервые вижу. И страха нет никакого. И такой в груди восторг. И все понятно!

Тут он вернулся. Уже одетый в черную свою форму. И мне одежду дает: платье красивое, белье разное, ботиночки, пальто, шарф и беретку. И стал меня одевать. А я на него смотрю. С одной стороны – стыдно, а с другой – в душе поет все!

Одел он меня.

Сел рядом. И смотрит своими глазами голубыми. И я на него смотрю.

И так хорошо!

Как бы не то, что я его полюбила. Совсем по-другому хорошо. И словом то это не выразишь. Как будто меня замуж выдали. Но только за что-то большое и хорошее. И навеки-вечные родное.

И это вовсе никакая не любовь, как у девок с парнями. Про любовь я знала.

Я вообще-то дважды влюблялась раньше. Сперва в Гошку-пастушонка. Потом в Колю Малахова, уже в женатого. С Гошкой мы целовались и он меня за сиськи тискал. На сеновал заберемся – и давай. А ниже хотел он меня полапать – а я не давала.

А в Колю Малахова я влюбилась сама. Он и не знал ничего, и до сих пор не знает, если жив. Его как и отца 24 июня на войну погнали.

До войны, его на Настехе Полуяновой женили. Ему семнадцать было, а ей шестнадцать. Мы на покосе вместе работали. Он косил, а я сушила, да гребла. И в него втюрилась. Кудрявый он, красивый, веселый. Как его завижу – так сердце стынет. И стыд прошибает до костей. Вся так краскою и зальюсь. Даже есть перестала на два дня. А потом как-то и прошло. А после – опять. О нем только и думала. Все плакала: вот Настехе-дуре повезло! Ну, а потом как-то отпустило. Да и хорошо. А то чего мне по чужому парню сохнуть? Вот это – любовь.

А тут – совсем другое.

А потом – остановился поезд. Встал немец, надел на меня пальто. И повел за руку через весь вагон. А там полно немецких офицеров. И сошли мы с ним с поезда на вокзале. Я глянула – ну и вокзал, не видала таких никогда! Огромадный, железный весь, нет ему ни начала, ни конца! Поездов – тьма! Народу – тьма! И все с вещами, все одетые хорошо. И все чисто кругом! Как в кино.

И повел он меня по вокзалу. А за ним те самые немцы идут. А за ними на тележке усатый мужик чемоданы везет.

Я иду, иду рядом. Все вокруг другое. И пахнет все по-другому. По-городскому.

И вдруг вокзал кончился. И мы вошли прямо в город. Такой красивый! И дома красивые. И здесь войны совсем нет – все дома целые, по улицам спокойно люди ходят. И с собачками даже. И на лавках сидят, газеты читают.

А мы подходим к машинам. Такие-же черные машины, как тогда. И все сверкают. И все садятся в них. А я и главный немец – в первую машину. И машины поехали. Через весь город.

И я смотрю в окно и вдруг говорю:

• Вас ист дас?

А он засмеялся:

• О, ду шприхст дойч, Храм! Дас ист шёне Вин.

И быстро заговорил. Но я ничего не поняла. Я за два года, что у нас немцы стояли, знала разные немецкие слова. Даже ругательства знала. Но я же никогда в школе немецкий не учила.

И просто улыбнулась. Тогда он сделал знак немцу, который сидел впереди. Он встречал нас на вокзале. И был тоже белобрысым, голубоглазым. Но не в черной форме, а в обычной одежде. И в шляпе.

И он заговорил со мной по-русски. И мне показалось, что он поляк. Он сказал:

- Этот город называется Вена. Это один из самых красивых городов в мире.

И стал рассказывать мне про город: когда его построили, и что в нем хорошего. Но я ничего не запомнила.

И вдруг главный командует шоферу:

• Стоп!

Остановились. Главный что-то сказал. И немцы закивали:

• Айне гуте идее!

И главный вышел, открыл дверь, и мне делает знак. И я вышла. Посмотрела: улица. И магазин с красивой вывеской прямо перед нами. И от этого магазина такой запах! Я прямо обмерла!

И мы с главным заходим внутрь. А там зеркала кругом. И – тысячи конфет! И пирожков разных, и каких-то сладких загогулин. И стоят девушки милые-премилые в белых фартуках. И этот поляк сзади:

• Что ты хочешь?

Я говорю:

• Не знаю даже.

Тогда главный показал на что-то за стеклом. И девушка лопаточкой что-то стала делать, как тесто месить, а потом – раз! И подает мне такой фунтик с розовым шаром. Я взяла. От шара так сладко пахнет. Я попробовала – а он холодный. Даже зубы свело. Я на немца гляжу.

А он кивает: мол, ешь.

И я стала есть. Это как снег сладкий, но только поплотнее. Вкусно, но странно.

Ела, ела. И становилась.

Вообще, я тогда, после всего что было, есть как-то не хотела. Но запахи нравились. Я говорю:

• Холодное. Много не съешь. Можно я подожду, пока оттает?

Немцы засмеялись. И поляк этот говорит:

• Это мороженое. Его надо есть холодным. Понемногу. Ты можешь не спешить и доесть в машине.

Я кивнула. И мы опять сели и поехали. По этим красивым улицам. А я смотрела в окно и ела потихоньку.

Но если по-честному говорить – мне мороженое не понравилось. Петухи карамельные, что батя с ярмарки привозил, вкуснее. Я их готова была день и ночь сосать.

Выехали мы из города. И поехали по холмам. И холмы эти становились все выше и выше, прямо расти стали до небес! Таких я сроду не видала. У нас было два холма между Колюбакино и Поспеловкой. Мы с девчатами когда за хлебом в Поспеловское сельпо ходили, через эти холмы шли. На макушку взойдешь, встанешь – далеко видать! И дом наш виден, как на ладони. Даже нашего петуха видала.

Но тут – дух захватывает. Дорога узкая пошла, заюлила, как змея, а вниз глянешь – ямы огромадные! И все это елками поросло.

Я спросила:

• Чего ж это такое?
• Это горы Альпы, - поляк мне ответил.

И едем мы по эти горам Альпам. Все выше и выше.

Так высоко, что уже до облаков достали. И въехали в облака!

Я вниз все поглядываю, а там и не видать ничего – высота такая!

И все мы едем и едем. И нет этому конца. И меня качает из стороны в сторону. А тут еще грудь саднить стала. И задремала я.

Очухалась.

Кругом уже смеркается. Глядь – а меня на руках несут! И несет главный немец. Неловко так! Меня уж давно на руках никто не носил.

Я молчу. Несет он меня по дороге. Вокруг лес весь в снегу стоит. На небе звезды горят. А сзади остальные немцы идут. Я направо глянула: куда он меня несет-то? А там огромадный домина! Весь каменный, свет в окнах, башенки какие-то, красота!

И пошел он наверх по ступенькам. Как бы к дому этому на крыльцо. А там уж ждут его – дверями лязгают. И двери – тяжеленные, железом окованные.

Вошел он со мной на руках, все вокруг каменное, потолок поплыл, светильники горят. А его сапоги – цок, цок, цок.

Идет, идет.

И вдруг двери другие распахнулись, света много сразу.

И немец остановился. И меня осторожно, как куклу, поставил. Но не на пол. А на такой камень белый и большой, как сундук. У нас в Жиздре на таком камне до войны Ленин железный стоял. Потом его немцы сломали.

И я торчу на этом камне. Гляжу – кругом люди стоят, человек сорок. Мужчины, женщины. И на меня молча смотрят.

А немец им что-то сказал по-немецки. И они все ко мне пошли со всех сторон. Идут, как овцы, улыбаются. И все – ко мне! Даже оторопь взяла. А они подошли к камню этому и вдруг все стали на колени. И поклонились мне.

Я моего немца ищу глазами – чего делать-то? А он тоже до пола согнулся в своем мундире черном. И все немцы, что с нами приехали. И поляк этот.

Все вокруг меня!

А потом они головы подняли. И смотрят.

И я вижу – все они белобрысые. И у всех глаза голубые.

И повставали они с колен. И подошел ко мне старик один. И руку протянул. И сказал совсем по-русски:

• Сойди к нам, сестра.

И я с камня того сошла.

А он говорит мне:

- Храм! Мы рады, что нашли тебя среди мертвых. Ты наша сестра навеки. Мы – твои братья и сестры. Сейчас каждый из нас сердечно поприветствует тебя.

Он обнял меня и сказал:

• Я – Бро.

И мне в сердце торкнуло от его сердца. Словно его сердце с моим поздоровкалось. И опять мне сладко стало, как в поезде. Но он быстро руки свои расплел и отошел.

И стали они все ко мне подходить. По очереди. Называться и обнимать меня. И в сердце мне каждый раз торкало. И совсем по-разному: от одного - так, от другого – эдак.

И так это сладко было, так пробирало меня. Как будто стаканы с вином на сердце опрокидывают. Раз! Раз! Раз!

Я стою, как во сне. Глаза закрылись. Одного хочу – чтоб это вечно было.

Но последний подошел, назвался, обнял, протеребил сердце – и отошел. И вокруг меня сразу пустота – они все теплые поодаль встали. И улыбаются мне так хорошо.

А этот старик взял меня за руку и повел. Через разные комнаты с разными вещами дорогими. Потом наверх по лестнице. Приводит меня в комнату большую, деревянную всю. А посреди комнаты кровать. Вся белая, чистая, пуховая, так и дышит. Он меня к кровати подвел и стал раздевать. А сам весь так и сияет. Улыбка у него такая удивительная, словно он всю жизнь только добро видал и с добрыми людьми дело имел.

Раздел меня до гола, уложил в постель. Одеялом накрыл. И сел рядом.

Сидит, смотрит на меня. И руку мою держит. Глаза у него голубые-преголубые, как вода.

Подержал мне он руку, потом убрал ее под одеяло. И говорит:

• Храм, сестра моя. Ты должна отдохнуть.

А мне так хорошо. Все тело поет. Я говорю:

• Да что вы! Я и так всю дорогу проспала, как клуша. Теперь спать совсем не хочу.

Он говорит:

• Ты потратила много сил. У тебя впереди новая жизнь. Надо подготовиться к ней.

Я хотела с ним поспорить, что, мол, совсем не устала. Но тут и впрямь на меня такая усталость навалилась, словно мешки таскала. И провалилась я враз.

Очнулась: где я?

Та же комната, та же кровать. Солнце скрозь занавеску в щель лупит.

С кровати слезла, подошла к окну. Занавески отдернула: мама родная, вот красотища-то! Кругом горы эти самые. Уже совсем без леса, голые, только в снегу. И они до самого неба. Синие такие. А небо-то совсем близко.

А в горах этих – ни души.

И сразу я страшно сцать захотела. И вспомнила – отчего проснулась! Мне сон приснился, будто я ребенок, в пеленки запеленутый. И какой-то чужой человек меня на коленях держит. И я сильно-пресильно сцать хочу. Но должна попроситься, чтобы его не обмочить. А слов-то я еще не знаю! И вот я в пеленках ерзаю и думаю, как сказать: “ Я хочу сцать?” С этим и проснулась.

И так сильно хочется, словно все эти дни только воду одну и ела. А куда пойти посцать – не знаю. Пошла к двери, открыла. Там коридор. Вышла. Иду коридором, думаю, может ведро где стоит. Потом вижу – лестница вниз, красивая деревянная, с шишечками резными. Спустилась по ней немного, гляжу – двери разные. Торкнулась в одну – не заперта. Вошла.

А там три пары стоят на коленях обнявшись. Голые. И молчат.

И на меня вообще никто не оглянулся.

Тут сзади меня позвали:

• Храм!

Очнулась – там женщина. Заговорила со мной, а язык странный – вроде слова какие-то понятны, а вместе трудно. Но не украинский и не белорусский. Да и не польский. Я по-польски-то в лагере понимала.

А женщина взяла меня за руку и повела. Иду за ней голая, мокрыми ступнями шлепаю.

Привела она меня в большую комнату, всю камнем блестящем обложенную. А посреди комнаты стоит как бы большая шайка такая белая с водой. Женщина у меня с груди бинт смотала, вату от раны подсохшей отодрала. И меня в эту шайку тянет. Залезла я и легла. Вода теплая. Приятно.

И тут входит еще одна женщина. И стали они меня мыть как младенца. Всю вымыли, потом встать приказали. Встала я. А надо мной такая бляха железная. И из этой бляхи вдруг вода на меня полилась, как дождик! Так хорошо! Стою и смеюсь.

Потом они меня вытерли. На рану новый бинт наложили. Посадили на табуреточку такую мягкую и стали мазать чем-то. Запах такой приятный. Намазали всю, волосы расчесали, укутали в халат такой мягкий. Подхватили, как мешок, и понесли.

Принесли в большущую комнату. Там шкафы разные, а посередке три зеркала стоят, а возле них такой столик, а на нем пузырьков – тьма тьмущая. И духами воняет. Посадили меня за этот столик. И я себя в трех зеркалах сразу увидала. Господи, Боже мой! Неужели это я? Совсем другой стала за последнее время-то. И не знаю что случилось – или постарела, или поумнела, только от прежней меня там уж только волосы, да глаза остались. Страховито даже как-то…А что делать? В таких случаях дедушка мой покойный так говорил: “Живи да ничего не бойся ”.

Сперва они меня подстригли. Волосы причесали красиво, чем-то намазали пахучим. Потом подстригли ногти на руках и на ногах. И таким напилком мне ногти равнять стали. Прямо как лошади копыто, когда куют! Я чуть от смеха сдержалась, но поняла: Германия!

А после эти женщины меня наряжать принялись: халат сняли, из шкафов да комодов повынимали разную одежду, платья, исподницы разные, порты, да лифы. И разложили. Такое все красивое, чистое, белое!

Сперва мне на сиськи лиф примерили. У меня сисечки-то еще маленькие были. Они лиф самый маленький выбрали, надели. Господи! У нас и бабы-то в деревни сроду лифов не носили, не то, что девки! Я и видала-то лифы эти только в Жиздре, да в Хлюпине в сельпо, где платья да мануфактура.

Накрасили они мне губы, щеки напудрили. На шею нитку жемчугу повесили. Встала я, глянула на себя в зеркало – аж глаза зажмурила! Красавица какая-то стоит, а не Варька Самсикова!

А они меня за руки – и ведут дальше. Спустились мы вниз.

Внизу огромадная комната, вся каменная. И в ней большущий стол. А за столом сидят все, кто меня тогда встречал. И немцы те, что со мной приехали. Но только они не в форме, а в обычной одежде. И все едят. И еда красивая такая, разная.

Посадили меня на мое место. Все мне улыбаются, как родной. И тот самый старик, Бро, сказал:

- Храм, сестра наша, раздели с нами трапезу. Правило нашей семьи: не есть живое, не варить и не жарить пищу, не резать ее и не колоть. Ибо все это нарушает ее Космос.

И взял грушу, протянул мне. Я взяла и стала есть. И все за столом тоже.

Посмотрела я на стол: мяса нет, рыбы нет, яиц нет, молока нет. И хлеба нет. Зато разных плодов – навалом. И не только груш, - арбузы, дыни, помидоры, огурцы разные, яблоки, даже черешня! И еще много-много всяких других плодов. Которых я и не видала никогда.

И все едят руками. Ни ножей, ни вилок, ни ложек нет.

Я на дыню смотрю – никогда ж не ела, только на базаре видала. А один мужчина заметил, что я гляжу, взял дыню самую большую. И подвинул к себе такой камень острый. Размахнулся – и хрясь дыню о камень! Аж куски да брызги во все стороны! Все улыбаются. А он кусок выбрал и мне протянул. А остальные другим роздал. И стала я впервые дыню есть. Вкуснотища!

Потом клубнику съела, перец сладкий, еще какие-то три плода разные. И черешни наелась до отвала.

Они все поели, встали и разошлись кто куда.

А старик Бро ко мне подошел. Взял меня за локоть и повел. В такую маленькую комнату. И там полно книг. Посадил он меня за столик небольшой, сел напротив. Говорит:

• Храм, что ты чувствуешь?

Я говорю:

• Немного грудь ноет.
• А еще что?
• Ну, - говорю, - не знаю…непонятно все.
• Тебе было хорошо с нами?
• Да, - говорю.
• Твоему сердцу было приятно?
• Очень, - отвечаю. – Мне так никогда хорошо не было.

Он так посмотрел на меня с улыбкой, и говорит:

• Таких как мы очень мало. Всего пятьдесят три человека на всей земле.

Я говорю:

• Почему так?
• Потому что, - говорит он, - мы не такие как все. Мы умеем говорить не только ртом, но и сердцем. А остальные люди говорят только ртом. И никогда они не заговорят сердцами.
• Почему?
• Потому что они живые трупы. Абсолютное большинство людей на нашей земле – ходячие мертвецы. Они рождаются мертвыми, женятся на мертвых, рожают мертвых, умирают; их мертвые дети рожают новых мертвецов, - и так из века в век. Это круговорот их мертвой жизни. Из него нет выхода. А мы живые. Мы избранные. Мы знаем, что такое язык сердца, на котором уже с тобой говорили. И знаем, что такое любовь. Настоящая Божественная Любовь.
• А что такое любовь?

Я хотела что-то спросить, но он вдруг руки мне протянул. И взял мои руки в свои. И я даже сказать ничего не успела, а он глаза закрыл. И словно заснул.

А меня вдруг в сердце – торк!

И все как тогда в поезде накатило. Только еще сильнее. Прямо как в омут с головой – аж искры в глазах. Словно он мне в сердце выстрелил.

А потом началось совсем другое. Как бы он мое сердце стал волочь по ступенькам. И о каждую ступеньку оно стукалось. Но стукалось каждый раз по-разному, как бы каждая ступенька совсем другая, совсем из другого сделана.

И это так было сладко и жутко, что я просто умерла от счастья.

А он все волочет мои сердушко, да волочет.

Выше и выше.

И это все слаще и слаще.

А после – раз! Последняя ступенька. Самая сладкая.

И я вдруг сердцем поняла, что этих ступенек всего 23.

Но я их не считала. А поняла сердцем.

И тут он перестал. А я – как сидела, так и сижу. Все плывет вокруг, а сердце просто огнем горит. И говорить не могу.

Тогда он мне говорит:

- Сейчас я с тобой говорил на языке сердца. Раньше все тебе говорили сердцем только несколько слов. Но всего сердечных слов двадцать три. Я их все сказал тебе. Теперь ты все знаешь.

А я сижу – пошевелиться не могу, так мне хорошо. Никогда в жизни мне так хорошо не было. И я вдруг все поняла. И заревела. Да так, что меня аж скрутило всю: на пол повалилась и реву ревмя. А он встал, мне голову погладил:

• Плачь, сестра.

Я реву. Да так реву, как никогда не ревела: всю на изнанку выворачивает.

А он позвал кого-то, они меня в спальню понесли. А я у них в руках ужом вьюсь, слезы ручьем хлещут!

Отнесли они меня в спальню, раздели, уложили. А я так разревелась, что остановиться не могу. Захожусь, захожусь вся до бесчувствия, словно помираю. А потом очнусь – где я? Лежу пластом в постели. Только отойду чуть – и опять в слезы. И опять меня всю корежит. И опять нарыдаюсь до бесчувствия.

И так семь дней я прорыдала.

Потом очнулась. Полежала. Плакать уж не хочется. В сердце покой настал. И такой славный! Так спокойно, так хорошо. Но слабость такая. Что и рукой пошевелить не могу. Лежу, в окошко гляжу. А там – елки в снегу. И такие эти елки славные, такие стройные. А снег на них лежит и на солнце блестит.

Не знаю, сколько так я пролежала.

Потом вошла женщина. Принесла мне пить. Я попила.

И вошел старик Бро. Сел ко мне на кровать, руку мою взял. И говорит:

• Все позади, Храм. Твое сердце плакало от стыда за прошлую жизнь. Это нормально. Так случалось с каждым из нас. Отныне ты больше никогда не будешь плакать. Ты будешь только радоваться. Радоваться, что живешь.

И началась моя новая жизнь.

Можно ли пересказать ее? Конечно нет. Память выхватывает только яркое и дорогое. Но вся новая жизнь моя состояла из яркого и дорогого.

Три года я провела в нашем Доме в австрийских Альпах. Потом, когда война добралась и до наших гор, мы покинули Дом и перебрались в Финляндию. Там, в лесу, на озере нас ждал другой Дом. Я провела в нем еще четыре года.

Я помню все: лица сестер и братьев, их голоса, их глаза, их сердца, учащие мое сердце сокровенным сердечным словам.

Помню...

Появлялись новые голубоглазые и русоволосые, чьи сердца разбудил ледяной молот, они вливались в наше братство, узнавали радость пробуждения, плакали слезами сердечного раскаянья, открывали прекрасный язык сердца, заменяли опытных и зрелых, тех, кто до конца познал слова сердца.

Наконец для меня наступил судьбоносный день: 6 июля 1950 года.

Я встала с восходом солнца, как и другие братья и сестры. Выйдя на поляну перед домом, мы встали попарно, как всегда, обнялись и опустились на колени. Наши сердца заговорили на сокровенном языке. Это продолжалось несколько часов. Затем мы разжали объятия. Вернулись в дом, привели себя в порядок и совершили трапезу.

После трапезы Бро уединился со мной. Он сказал:

Он помолчал и добавил:

• Этим юношей был я.

Потом Бро продолжил:

• Я никогда прежде не говорил с тобой о целях нашего братства. Их чувствует каждый, кто полностью овладел языком сердца. Ты почти близка к этому. Но у нас нет времени для ожидания, ибо ты должна как можно скорее отправиться в Россию. И искать там наших братьев и сестер. Тех, кто не пренадлежит адскому миру. В чьих сердцах еще живет память о Свете.

Он замолчал глядя на меня.

• Что я должна делать? – спросила я.
• Просеивать человеческую породу. Искать золотой песок. Нас – 23 тысячи. Не больше и не меньше. Мы голубоглазые и светловолосые. Как только будут найдены все 23 тысячи, как только все они будут знать язык сердца, мы встанем в кольцо и наши сердца произнесут одновременно 23 сердечных слова. И в центре кольца возникнет Свет Изначальный, тот, что творил миры. И ошибка будет исправлена: мир Земли исчезнет, растворится в Свете. И наши земные тела растворятся вместе с миром Земли. И мы снова станем лучами Света Изначального. И вернемся в Вечность.

Едва Бро сказал это, как в моем сердце произошло движение. И я ПОЧУВСТВОВАЛА все, что он сообщил мне на земном языке. Я увидела нас, стоящих в круге, держащихся за руки и говорящих сердечные слова.

Бро почувствовал это. И улыбнулся:

• Теперь, Храм, ты знаешь все.

Я была потрясена. Но один вопрос мучил меня:

• Что такое лед?
• Это идеальное космическое вещество, порожденное Изначальным Светом. Внешне оно похоже на земной лед. На самом деле структура его другая. Если его сотрясать, в нем поет Музыка Света. Ударяясь о наши грудные кости, лед вибрирует. От этих вибраций пробуждаются наши сердца.

Он сказал, и я сразу почувствовала. И поняла что такое ЛЁД.

- В России есть трое наших братьев, - продолжал Бро. - Они помогут тебе. И вместе вы сделаете великое дело. Ступай же, Храм.

Так началось мое возвращение на родину.

На следующее утро возле озера Инари я перешла границу СССР. В лесу меня ждала легковая машина. В ней сидели двое мужчин в форме офицеров ГБ. Один из них молча открыл дверь машины, я села. И мы поехали сначала по лесной дороге, потом по шоссе. Ехали молча. Трижды нас останавливали военные патрули. Мои сопровождающие предъявляли им документы, они сразу пропускали нас.

Через четыре часа мы въехали в Ленинград.

Мы остановились возле какого-то дома на Морской. Один из офицеров предложил мне следовать за ним. Мы с ним вошли в дом и поднялись на четвертый этаж. Офицер позвонил в квартиру № 15, повернулся и пошел по лестнице вниз.

Дверь открылась. На пороге стоял среднего роста блондин в форме подполковника госбезопасности. Он был очень взволнован, но изо всех сил держал себя в руках. Неотрывно глядя на меня, он стал отступать вглубь квартиры. Я тоже затрепетала: мое сердце почувствовало брата. Я притворила дверь и пошла к нему. В квартире был полумрак из-за сдвинутых штор. Но несмотря на это, я различила синеву его напряженных глаз.

Мы обнялись, опустились на колени. Наши сердца заговорили. Это продолжалось до вечера. Его сердце явно истосковалось по сокровенному и трепетало неистово. Но оно было достаточно неопытно и знало всего шесть сердечных слов.

Наконец мы разжали объятия.

Придя в себя, он сказал:

• Мое земное имя Коробов Алексей Ильич.

Его сердечное имя было Адр.

Он снова замолчал. И долго смотрел на меня. Но я привыкла к этому. У нас в Доме братья и сестры разговаривали на земном языке только по необходимости. Потом он поднял трубку телефона и сказал:

• Машину.

Мы вышли с ним на улицу. Было уже темно.

Возле подъезда ждала машина с шофером и охранником. Нас отвезли на Московский вокзал. Там мы сели в поезд “Ленинград-Москва” и затворились в купе. Адр выложил на столик фрукты. Но есть не смог, а по-прежнему смотрел на меня.

Я же проголодалась и с удовольствием съела несколько плодов. Затем он рассказал мне свою историю. Он – кадровый офицер МГБ в 1947 году был направлен министерством госбезопасности в Германию по делам ГУСИМЗ (Главное управление советского имущества за границей).

В Дрездене на праздничном банкете в честь двухлетия победы над Германией он близко познакомился со своим прямым начальником, генерал-лейтенантом Влодзимирским, возглавляющим отдел ГУСИМЗ. Раньше они встречались только по долгу службы. Влодзимирский, считающийся на Лубянке человеком жестким и малообщительным, внезапно проявил симпатию к Коробову, познакомил его с женой, пригласил в свой особняк, где он обычно останавливался.

В особняке они с женой привязали Коробова к колонне и простучали ледяным молотом. Он потерял сознание. Затем его положили в местный госпиталь, где он приходил в себя в отдельной охраняемой палате. На третий день Влодзимирский пришел к нему, лег в постель, обнял и поговорил сердечно.

Так Коробов стал Адр.

Он расспрашивал меня о братстве, я рассказывала ему все, что знала. Время от времени он плакал от умиления, обнимал меня, прижимал мои ладони к груди. Но я сдерживала свое сердце, чтобы не потрясти Адр слишком сильно.

Я понимала свою мощь.

Утром мы прибыли в Москву на Ленинградский вокзал. Там нас ждала машина.

Мы поехали загород и через некоторое время оказались на даче Влодзимирского.

Был теплый солнечный день.

Адр взял меня за руку и ввел в большой деревянный дом. Окна в нем были занавешены. Посреди гостиной стоял Влодзимирский. Он был тоже среднего роста, плотного телосложения; пижама золотистого шелка облегала его коренастую фигуру; редкие темно-русые волосы были зачесаны назад, в зеленовато-голубых глазах стояли слезы восторга. Я почувствовала на расстоянии его большое и горячее сердце. И затрепетала в предвкушении.

Чуть поодаль стояла жена Влодзимирского – худощавая миловидная женщина. Но она была не наша, поэтому я не сразу заметила ее.

Адр подошел ко мне сзади и тоже прижался.

Они разрыдались.

Жена Влодзимирского тоже заплакала.

Затем Влодзимирский подхватил меня на руки и понес на второй этаж. Там, в спальне он положил меня на широкое ложе и принялся раздевать. Адр и жена помогали ему. Затем он разделся сам. Он оказался поистине атлетического сложения. Он прижался своей широкой белой грудью к моей. И сердца наши слились. Он не был новичком в сердечном языке и знал все двадцать три слова.

Мое маленькое сердце девушки погрузилось в его мощное сердце. Оно дышало и трепетало, горело и содрогалось.

Мне ни с кем, даже со стариком Бро, не было так хорошо.

Наши сердца давно искали друг друга. Они неистовствовали.

Время остановилось для нас…

Мы разжали объятия через двое суток. Наши руки затекли и не слушались, мы еле шевелились от слабости. Но лица наши сияли от счастья.

Моего нового брата звали Ха.

Адр и жена Влодзимирского отнесли нас в ванную комнату и посадили в горячую ванну. Массируя мне онемевшие руки, жена представилась:

• Меня зовут Настя.

Я ответила ей теплым взглядом.

Когда мы окончательно пришли в себя Ха заговорил:

- Храм, в России нас всего четверо: ты, я, Адр и Юс. Адр и я – высокопоставленные офицеры МГБ, самой могущественной организации в России. Юс – машинистка в министерстве Среднего машиностроения. Меня простучали в 1931 году в Баку братья, уехавшие потом вместе с Бро. Юс нашли мы. Ты знаешь, что только лед помогает нам найти братьев. Все наши усилия направлены сейчас на обеспечение регулярной доставки льда. И тайной перевозки его заграницу, где идет наиболее активный поиск наших братьев и сестер. Самый активный поиск ведется в скандинавских странах. В Швеции в трех Домах живут двести девятнадцать братьев. В Норвегии – около ста. В Финляндии – почти семьдесят. До войны в Германии насчитывалось сорок четыре наших. Некоторые из них занимали ответственные посты в НСДАП и СС. К сожалению, в России все было сложнее. Четверо братьев, сотрудников НКВД, погибли в конце тридцатых во время “большой чистки”. Одна сестра из московского горкома партии была арестована и казнена по доносу. Двое других погибли в ленинградской блокаде, я не сумел помочь им. И еще один, мой ближайший брат Умэ, обретенный в 1934 году, генерал-полковник танковых войск, погиб на фронте. Слава Свету, это не отразилось на доставке льда. Но искать новых братьев нам очень трудно. Ты должна помочь нам.

- Но как же они зимой отличают наш лед от обычного льда?

• Отличают не они, а мы, - улыбнулся Ха. – Здесь, в Москве. Они долбят ломами на месте падения, выпиливают кубометры льда, волокут их на себе в лагерь. Там куски льда грузят на сани и лошади тянут их по тундре до самого Усть-Илимска. Там их грузят в вагоны и везут в Москву. Здесь мы с Адр заходим в вагоны, кладем руки на лед. Нашего льда оказывается не более 40 процентов.
• А сколько льда в метеорите?
• По внешним оценкам – около семидесяти тысяч тонн.
• Слава Свету! – улыбнулась я. – А он не растает?
• Во время падения глыба влипла в вечную мерзлоту. Верх ее скрыт болотом. Конечно же верхняя часть глыбы подтаивает летом. Но лето в Сибири короткое: мелькнуло – и нет его! – ответно улыбнулся Ха.
• Слава Свету, льда хватит сполна для великой цели, - добавил Адр, массирующий нас.
• А кто изготовляет ледяные молоты? – спросила я.
• Сперва это делали мы сами, но потом я понял, что каждый должен заниматься своим делом, - Ха с наслаждением подставил свою крепкую и красивую голову под струю воды. – В одной из так называемых “шарашек” – закрытых научных лабораториях, где работают зеки-ученые, был создан небольшой отдел по изготовлению ледяных молотов. Всего из трех человек. Они производят пять – шесть молотов в день. Больше нам не нужно.
• А они не спрашивают – для чего нужны эти молоты?
• Милая Храм, этим инженерам, отбывающим свои двадцатипятилетние сроки за “вредительство”, не у кого, да и незачем спрашивать. У них есть только инструкция по изготовлению молота. Ей они и должны следовать неукоснительно, если хотят получать свою лагерную пайку. Начальник “шарашки” сказал им, что ледяные молоты нужны для укрепления оборонной мощи советского государства. И этого вполне достаточно.

На широкой белой груди Ха виднелись старые шрамы от ледяного молота. Я осторожно коснулась их пальцами.

– Нам пора, Храм, - решительно вздохнул он. - Поедешь со мной.

Мы вылезли из ванны. Адр и Настя обтерли нас, помогли одеться. Ха облачился в свой генеральский мундир, а на меня надели форму лейтенанта госбезопасности. Адр передал мне документы:

- По паспорту ты Варвара Коробова. Ты – моя жена, живешь в Ленинграде, мы с тобой приехали сюда в командировку. Ты сотрудница иностранного отдела лениниградского ГБ.

У ворот дачи ждала черная машина. Мы втроем сели в нее и поехали в Москву. Настя осталась дома.

• Это трудно – жить с пустышкой? – спросила я Ха.
• Да, - серьезно кивнул он. – Но так надо для дела.
• Она все знает?
• Не все. Но она чувствует величие нашего дела.

В Москве мы подъехали к массивному зданию МГБ на Лубянке. Вошли, предъявили документы, поднялись на третий этаж. В коридоре несколько встречных офицеров подобострастно отдали честь Ха. Он вяло ответил. Вскоре мы вошли в его громадный кабинет, где в секретарской комнате нас стоя приветствовали трое секретарей. Ха прошел мимо них, распахнул двойные двери кабинета. Мы проследовали за ним, Адр притворил двери.

Ха бросил кожаную папку на свой большой рабочий стол, подошел ко мне, обнял:

- Здесь нет подслушивающих устройств. Как я счастлив, сестра! Вместе с тобой мы сделаем большие дела. Ты одна из нас знаешь все 23 сердечных слова. Твое сердце умное, сильное и молодое. Мы скажем тебе что делать.

• Я сделаю все, Ха, - гладила я его атлетические плечи.

Сзади ко мне приблизился Адр, обнял, прижался:

• Я ужасно хочу твое сердце, - с дрожью в голосе прошептал он в мой затылок.
• Оно твое, Адр, - я протянула назад руку и коснулась его теплой щеки.
• И мое, и мое… - горячо бормотал Ха.

Зазвонил один из четырех черных телефонов.

Недовольно зарычав, Ха разжал объятья, подошел к столу, снял трубку:

• Влодзимирский. Чего? Не, Борь, я занят. Да. Ну? Чего ты не можешь? Борь, ну что ты муму ебешь?! Валится, валится, бля! Стоило мне с отдела уйти, у вас все повалилось! Доложи Серову. Ну? И что? Так и сказал? Ёпт…- он недовольно вздохнул, почесал тяжелый подбородок, усмехнулся. – Разгильдяи вы! Правильно вас Виктор Семеныч ебет. Ладно, давай сюда. Двадцать минут у тебя есть.

Он бросил трубку на рычажки, посмотрел на меня своими зеленовато-голубыми глазами:

• Это моя работа, Храм. Извини.

Я кивнула с улыбкой.

Дубовая дверь кабинета робко приоткрылась, просунулась плешивая голова:

• Разрешите, Лев Емельянович?
• Валяй! - Ха уселся за стол.

В кабинет вошел маленький худощавый полковник с некрасивым лицом и тонкими черными усиками. За ним два дюжих лейтенанта втащили под руки полного человека в изорванной и окровавленной униформе с сорванными знаками различия. Лицо его посинело и оплыло от побоев. Он бессильно упал на ковер.

• Здравия желаю, Лев Емельянович, - в полупоклоне плешивый пошел к столу.
• Приветствую, Боря, - Ха лениво протянул ему руку. – Что ж ты субординацию нарушаешь? Вон перед ленинградцами нас позоришь!
• Лев Емельянович! – виновато заулыбался полковник и заметил нас с Адр. – А! Здравствуй товарищ Коробов!

Они пожали друг другу руки.

• Вот, Боря, бери пример с Коробова, - Ха вытянул папиросу из папиросницы, не зажигая, сунул в рот. – Женился. А ты все с актрисами путаешься.
• Поздравляю, - полковник протянул мне маленькую руку.
• Варвара Коробова, - я дала ему пожать свою.
• Видишь какие гарные дивчины водятся на Литейном 4? Не то что наши зассыхи позвонковые.

Ха перевел взгляд на избитого толстяка, сцепил замком тяжелые руки:

• Ну и что?
• Да вот уперся, гад, с Шахназаровым, - полковник со злобой посмотрел на толстяка. На Алексеева – дал показания, на Фурмана – дал. А с Шахназаровым – не знаю и все. Забыл, сволочь, как вместе родину японцам продавали.

Ха кивнул, положил папиросу в пепельницу:

• Емельянов. Почему вы упорствуете?

Толстяк молчал, шмыгая разбитым носом.

• Отвечай, вредитель! – вскрикнул полковник. – Я из тебя печень выну, шпион японский!
• Вот что, Боря, - спокойно заговорил Ха, - сядь-ка вооон туда. В уголок. И помолчи.

Полковник притих и сел на стул.

• Поднимите генерала. И посадите в кресло, - приказал Ха.

Лейтенанты подняли толстяка и посадили в кресло.

Лицо Ха внезапно погрустнело. Он посмотрел на свои ногти. Потом перевел взгляд в окно. Там на фоне залитой солнцем Москвы чернел памятник Дзержинскому.

В кабинете наступила тишина.

• Вы помните Крым сорокового? Июнь, Ялта, санаторий РКК? – тихо спросил Ха.

Толстяк поднял на него остекленевшие глаза.

- Ваша жена, Саша, да? Она любила купаться рано утром. А мы с Настей – тоже. Однажды мы втроем так далеко заплыли, что у Саши свело ногу. Она испугалась. Но мы с Настей люди морские. Я ее поддержал под спину, а Настя нырнула и укусила вашу жену за икру. А назад мы ей помогли доплыть. Она плыла и рассказывала про вашего сына. Павлик, кажется? Что он сам сделал паровоз из самовара. Паровоз ехал. А Павлик топил его стружками. И карандашами. Сжег две коробки цветных карандашей. Которые вы ему привезли из Ленинграда. Было такое?

Толстяк тупо молчал.

Ха снова сунул в рот папиросу, но не зажег:

- Я ведь был тогда простым майором НКВД. Меня премировали путевкой в санаторий. А вы тогда командовали корпусом. Легендарный комкор Емельянов! Смотрел я на вас в столовой и думал: до него как до неба. А вы выгораживаете Шахназарова. Да эта гнида мизинца вашего не стоит.

Подбородок толстяка стал подергиваться, круглая голова качнулась. И слезы хлынули из глаз. Он обхватил голову руками и зарыдал в голос.

- Отведите генерала в триста первый. Пусть он отоспится, поест нормально. И напишет. Все как надо, - проговорил Ха, глядя в окно.

Притихший полковник кивнул лейтенантам. Они подхватили рыдающего Емельянова и вывели из кабинета. Зазвонил телефон.

- Влодзимирский, - снял трубку Ха. – Здорово, Богдан! Слушай, я тут “Правду” вчера открываю, глазам своим не верю! Да! Молодец! Вот так, кадры Лаврентия Павловича! Знай наших, а?! Слушай, это какой же у тебя по счету? Уууу! Поздравляю! Меркулов вам с Амаяком теперь по бюсту отлить должен!

Ха раскатисто расхохотался.

- Ну, бывай здоров, Коробов, - протянул руку полковник и, покосившись на Ха, покачал головой. – Другого такого, как наш Лев Емельянович, нет.

• Абсолютная память, чего ж ты хочешь! - улыбнулся Адр.
• Если бы только это. Гений… - с завистью вздохнул полковник, быстро пожал мне руку и вышел.

Договорив, Ха повесил трубку:

- Вам надо оформить командировки. У Радзевского на шестом. Потом мы отправимся к сестре Юс.

Мы с Адр поднялись на шестой этаж, нам оформили командировки в Магадан. Мы получили деньги, документы. Вместе с Ха вышли из здания, сели в машину и поехали на улицу Воровского. Оставив машину с водителем на улице, мы прошли дворами, вошли в обшарпанный подъезд, поднялись на третий этаж. Адр постучал в дверь. Она тут же распахнулась и на нас с воем кинулась пожилая высокая дама в пенсне. Она буквально выла от радости и тряслась.

Адр зажал ей рот. Мы вошли в квартиру. Она была большой, пятикомнатной, но коммунальной. Однако четыре комнаты были опечатаны. Как мне объяснил потом Ха, он сделал так, чтобы соседей сестры Юс арестовали. Так было удобней встречаться.

Завидя меня, Юс сразу оплела мои плечи своими длинными подагричными руками, прижалась большой отвислой грудью, и мы с ней рухнули на пол. Адр и Ха в свою очередь обнялись и опустились на колени.

Сердце Юс, несмотря на ее солидный возраст, было совсем по-детски неопытным. Оно знало только два слова. Но вкладывало в них столько силы и желания, что я была потрясена. Её сердце жаждало, словно путник, заблудившийся в пустыне. Оно пило мое сердце отчаянно и безостановочно.

Прошло почти девять часов.

Руки Юс разжались, она без чувств распласталась на старом паркете.

Я чувствовала себя опустошенной, но удовлетворенной: я учила сердце Юс новым словам.

Вид Юс был ужасный: побелевшая и худая, она лежала без движения, вперившись остекленевшими лиловыми глазами в потолок; из приоткрытого рта торчала вставная челюсть.

Но она была жива: я прекрасно чувствовала ее тяжко бьющееся сердце.

Ха принес из ее комнаты кислородную подушку, поднес резиновую трубку с раструбом к ее посеревшим губам, Адр открыл вентиль.

Кислород постепенно привел ее в чувство. И она глубоко, со стоном вдохнула.

Ее подняли, перенесли в комнату. Адр прыснул ей в лицо водой.

- Великолэ-э-эпно, - устало произнесла она и протянула ко мне трясущуюся руку.

Я взяла ее в свою. Старческие пальцы ее были мягки и прохладны. Юс прижала мою руку к своей груди.

• Дитя мое. Как мне не хватало тебя! – сказала она и с трудом улыбнулась.

Адр принес всем воду и абрикосы.

Мы стали есть абрикосы, запивая их водой.

• Расскажи мне про Дом, - попросила Юс.

Я рассказала. Она слушала с выражением почти детского восторга. Когда я дошла до разговора с Бро и его напутствия, слезы потекли по морщинистым щекам Юс.

• Какое счастье, - прижимала она к груди мою руку. – Какое счастье обрести еще одно живое сердце.

Мы все обнялись.

Затем Ха рассказал о ближайших планах. Нам предстояло сложное дело. Мы с Адр слушали Ха затаив дыхание. Но Юс не могла слушать более десяти секунд: она вскакивала, бросалась ко мне, обнимала мои колени, прижималась, бормоча нежные слова, потом отбегала к окну, стояла, всхлипывая и тряся головой.

В комнате ее был настоящий хаос из вещей и книг, посреди которого как скала возвышалась большая немецкая печатная машинка с заправленным листом. В прежней жизни Юс подрабатывала дома машинописью, а днем печатала в своем министерстве. Теперь у нее не было материальных проблем. Как у всех нас.

Юс умоляла Ха взять ее в командировку, но он запретил ей.

Она разрыдалась.

• Я хочу говорить с тобой…- всхлипывала она, целуя мои колени.
• Ты нужна нам здесь, - обнимал ее Ха.

Юс бил озноб. Вставные челюсти ее клацали, колени тряслись. Мы успокоили ее валерьянкой, уложили в постель, накрыли пуховым одеялом, в ноги сунули грелку. Лицо ее сияло блаженством.

• Я нашла вас, я вас нашла… - беспрерывно шептали ее старческие губы. – Только бы сердце не разорвалось…

Я поцеловала ее руку.

Она с умилением глянула на меня и тут же провалилась в глубокий сон.

Мы вышли, сели в машину и через час езды были на военном аэродроме в Жуковском. Там нас ждал самолет.

Мы разместились в небольшом салоне. Пилот отрапортовал Ха о готовности, и мы взлетели.

До Магадана мы добирались почти сутки: дважды дозаправлялись и переночевали в Красноярске.

Я представляла тысячи гробов, исчезающих в могилах и засыпаемых землей, я чувствовала адскую неподвижность остановившихся сердец, гниение в темноте божественных сердечных мышц, проворных червей, пожирающих бессильную плоть, и живое сердце мое содрогалось и трепетало.

- Я должна разбудить их! – шептала я, глядя на проплывающий внизу лесной океан…

В Магадан мы прилетели ранним утром.

Солнце еще не встало. На аэродроме нас ждали две машины с двумя офицерами МГБ. В одну машину погрузили четыре продолговатых цинковых ящика, во вторую сели мы.

Проехав через город, показавшийся мне не лучше, но и не хуже других городов, мы свернули на шоссе и после получаса не очень плавной езды, подъехали к воротам большого исправительно-трудового лагеря.

Они сразу же открылись, мы въехали на территорию. Там стояли деревянные бараки, а в углу белело единственное кирпичное здание. Мы подъехали к нему. И нас сразу встретило начальство лагеря – трое офицеров МГБ. Начальник лагеря, майор Горбач, радушно приветствовал нас, стал приглашать в здание администрации. Но Ха сообщил ему, что мы очень торопимся. Тогда он засуетился, отдал распоряжение:

• Сотников, приведи их!

Вскоре Сотников привел десятерых изможденных грязных заключенных. Несмотря на теплую летнюю погоду, на них были рваные ватники, валенки и шапки-ушанки.

• У тебя летом в валенках ходят? – спросил Ха Горбача.
• Никак нет, товарищ генерал, - бодро отвечал Горбач. – Я же этих в БУРе держал. Вот и выдал им зимнюю одежду.
• Зачем ты их посадил в БУР?
• Ну…так надеждей, товарищ генерал.
• Мудак ты, Горбач, - сказал ему Ха и повернулся к зекам. – Снять головные уборы!

Они сняли свои шапки. Все они выглядели стариками. Семеро были блондинами, один – альбиносом, у двоих были совершенно седые волосы. Голубыми глаза были только у четырех, включая седого.

• Слушай, майор, у тебя с головой все в порядке? Контузий не было? – спросил Ха Горбача.
• Я не был на фронте, товарищ генерал, - бледнея, ответил Горбач.
• Тебе каких было приказано найти?
• Блондинистых и светлоглазых.
• Ты цвета нормально различаешь?
• Так точно, нормально.
• Какое, блядь, нормально? – закричал Ха и ткнул пальцем в голову седого зека. – Это что, по-твоему, блондин?
• Он в показаниях написал, что до 1944 года был блондином, товарищ генерал, - ответил Горбач, стоя навытяжку.
• Со смертью играешь, майор, - кольнул его взглядом Ха. – Где помещение?
• Сюда…здесь, прошу вас… - засуетился Горбач, показывая на здание.

Ха вынул из портсигара папиросу, размял, понюхал:

• Этих четверых веди туда, делай по инструкции.
• А остальных куда? – робко спросил Горбач.
• На хуй, - Ха кинул папиросу на землю.

Через некоторое время мы вошли в здание. Самую большую комнату отвели под простукивание. Окна в ней были забраны ставнями, горели три яркие лампы, из стен торчали наручники. Четверых пристегнули к ним. Голые по пояс, с завязанными ртами и глазами, они стояли у стен.

Внесли цинковый ящик. Ха распорядился, чтобы все покинули здание.

Адр открыл ящик. Он был с толстыми стенками и весь засыпан искусственным льдом, в котором хранят мороженое. Из-под дымящихся кусков льда торчали ледяные молоты. Я положила на них руки. И сразу же почувствовала невидимую вибрацию небесного льда. Она была божественна! Руки мои трепетали, сердце жадно билось: ЛЁД! Я не видела его так долго!

Адр надел перчатки, вытянул один молот и приступил к делу. Он простучал того самого седого. Он оказался пуст. И быстро умер от ударов. Потом молот взял Ха. Но в этот день нам не повезло: другие тоже оказались пустышками.

Отшвырнув разбитый молот, Ха достал пистолет и добил покалеченых.

• Не так просто найти наших, - с усталой улыбкой Адр вытер пот со лба.
• Зато какое это счастье – находить! - улыбнулась я.

Мы обнялись, кусочки льда хрустели у нас под ногами. Мое сердце чувствовало каждую льдинку.

Выйдя из здания, мы услышали выстрелы неподалеку.

• Это что такое? – спросил Ха у майора.
• Вы же приказали, товарищ генерал, остальных - к высшей мере, - ответил майор.
• Болван, я сказал – на хуй.
• Виноват, товарищ генерал, не понял, - заморгал Горбач.

Ха махнул на него рукой, пошел к машине:

• Всех вас чистить надо, разгильдяи!

За две недели мы объездили восемь лагерей, простучали девяносто два человека. И нашли только одного живого. Им оказался сорокалетний вор-рецидивист из Нальчика Савелий Синайко по кличке “Домна”. Кличка эта была дана ему за татуировку на ягодицах: двое чертей с лопатами угля в руках. Во время хотьбы черти как бы закидывали уголь ему в анус. Но это была не единственная татуировка на полноватом, коротконогом и волосатом теле “Домны”: грудь и плечи его покрывали русалки, сердца, пронзенные ножами, пауки и целующиеся голуби. А посередине груди был вытатуирован Сталин. От ударов ледяного молота лик вождя стал обильно кровоточить. К этому окровавленному Сталину я прижала ухо и услышала:

• Шро…Шро…Шро…

Сердце мое почувствовало пробуждение другого сердца.

Это переживание ни с чем не сравнимо.

Слезы восторга брызнули из моих глаз, и окровавленными губами я прижалась к некрасивому, грубому, иссеченному шрамами лицу обретенного брата:

- Здравствуй, Шро.

Мы разрезали его путы, сняли повязку со рта. Тело его бессильно сползло на пол, глаза закатывались, а из губ слышался слабый, но злобный шепот:

• Сучары рваные…

Потом он потерял сознание. Ха и Адр целовали ему руки. Я плакала, трогая его коренастое тело, десятки лет носившее в себе запечатанный сосуд Света Изначального. Отныне этому телу суждено было жить.

Через месяц мы сидели с Шро в ресторане наверху гостиницы “Москва”. Стоял теплый и сухой августовский день. Слабый ветерок колебал полосатый тент. Мы ели виноград и персики. Внизу раскинулся главный русский город. Но мы не смотрели на него. Шро держал мои руки в своих татуированных грубых руках. Наши голубые глаза не могли расстаться ни на секунду. Даже, когда я вкладывала виноградину в губы Шро, он продолжал смотреть на меня. Мы почти не разговаривали на земном языке. Зато сердца наши трепетали. Мы готовы были оплести друг друга руками и упасть где угодно – здесь, над Москвой, в метро, на тротуаре, в подъезде или на помойке. Но наши чувства были столь высоки, что самосохранение было частью их.

Мы берегли себя.

И наши сердца.

Поэтому давали говорить им только в укромных местах. Где не было живых мертвецов.

• А мы могем помереть? – вдруг спросил Шро после многочасового молчания.
• Это уже не важно, - ответила я.
• Почему?
• Потому что мы встретились.

Он прищурился. Задумался. И заулыбался. Стальные зубы его засверкали на солнце.

• Я понял, сестренка! - радостно прохрипел он, - Я все, бля на хуй, понял!

Мы все понимали всё: и юная я, и угловатый Шро, и мудрый Ха, и беспощадный Адр, и старая Юс.

Мы делали великое дело.

И время отступало перед вечностью. А мы проходили сквозь время, как лучи света сквозь водяную толщу. И достигали дна…

В сентябре и октябре мы посетили восемнадцать лагерей в Мордовии, Казахстане и в Западной Сибири. Почти двести ледяных молотов было разбито о худые грудины заключенных, но только два сердца заговорили, назвав свои имена:

• Мир.
• Софре.

Нас стало семеро.

И мы продолжали поиски в низших слоях. Новая установка Ха была во многом продиктована временем: репрессивный аппарат слишком быстро и непредсказуемо уничтожал советскую элиту. Уцелеть в сталинской мясорубке высокопоставленным людям было трудно. Никто не был уверен в своей безопасности, никто не был защищен от репрессий. Даже те, кто пил со Сталиным по ночам и пел с ним грузинские песни.

Поэтому мы даже не делали попыток найти своих среди партийных и военных бонз. Потери 30-40-ых навсегда отрезвили Ха.

Но лагеря тоже не решали проблему поиска. Трое найденных там братьев были жалкой наградой за огромный риск и скрупулезную подготовку.

Ха и Адр разработали новый план поиска: надо было ехать на север России, в Карелию, на Белое море, в земли, богатые русыми и голубоглазыми.

При поддержке своего патрона, всесильного Лаврентия Берии, в МГБ Ха создал спецотряд “Карелия” якобы для поиска дезертиров и немецких пособников, скрывающихся в лесах Карелии. Это было небольшое, но мобильное подразделение, состоявшее из бывших оперативников СМЕРШа, призванных во время войны бороться с немецкими шпионами и диверсантами. Однако, следуя традиционной практике НКВД, смершевцы в основном занимались фабрикацией фальшивых дел, арестовывая невинных красноармейцев и выбивая из них необходимые показания, после чего новоиспеченных “немецких шпионов” благополучно расстреливали.

Шестьдесят два головореза-смершевца, отобранные Ха в спецотряд “Карелия”, подчиняющийся лично Берии, были готовы выполнить любое приказание. Эти воистину беспощадные люди воспринимали род человеческий как мусор и получали высшее удовлетворение от простреленных затылков. Отрядом руководил Адр.

В апреле 1951 года отряд приступил к выполнению секретной операции “Невод”: прибыв в Карелию, в городок Лоухи, оперативники принялись арестовывать голубоглазых блондинов и блондинок. Их доставляли в Ленинград, где в подвалах “Большого Дома” мы с Ха, Шро и Софре простукивали их.

Это была тяжелая работа. Иногда нам приходилось простукивать до 40 человек в день. К вечеру мы валились с ног от усталости. Лаборатория, в которой трое зеков-инженеров раньше изготовляли молоты, не справлялась. К инженерам посадили еще пятерых, увеличив план втрое, они работали по 16 часов в сутки, делая по 30 молотов ежедневно. Самолетом их доставляли в Ленинград, чтобы в сумрачном подвале МГБ мы разбивали их о белокожие карельские груди.

Руки и лица наши были иссечены осколками разлетающегося льда, мышцы рук стали железными, ныли и болели, из-под ногтей временами сочилась кровь, ноги распухали от многочасового стояния. Нам помогала жена Ха. Она обтирала наши лица, забрызганные карельской кровью, подавала теплую воду, массировала руки и ноги.

Мы работали как одержимые: ледяные молоты свистели, трещали кости, стонали и выли люди. Внизу, этажом ниже непрерывно гремели выстрелы – там добивали пустышек. Их было как всегда – 99%. И только один процент составляли живые. Но сколько радости доставляли нам эти единицы из сотен!

Каждый раз, прижимаясь к окровавленной, трепещущей груди, и слыша трепыхание пробуждающегося сердца, я забывала обо всем, плакала и кричала от радости, повторяя сердечное имя новорожденного:

• Зу!
• О!
• Карф!
• Ык!
• Ауб!
• Яч!
• Ном!

Их было совсем немного. Как золотых самородков в земле. Но они были! И они сверкали в наших натруженных, окровавленных руках.

Живых наших сразу доставляли в тюремный госпиталь МГБ, где проинструктированные Ха врачи оказывали им необходимую помощь.

Число их медленно росло.

Спецотряд завершил операцию в Лоухи и двинулся на юг по железной дороге – через Кемь, Беломорск, Сегеж – к Петрозаводску. Пока оперативники прочесывали очередной город, на станции стоял спецпоезд, предназначенный для перевозки заключенных. После прочесывания города поезд наполнялся русоволосыми и шел в Ленинград.

За два с половиной месяца неустанной работы мы нашли 22 брата и 17 сестер.

Это была Победа Света! Россия поворачивалась в сторону Светоносной Вечности.

Спецотряд “Карелия” приблизился к Петрозаводску – старинному русскому порту, крупному городу со стопятидесятитысячным населением, северной карельской столице, изобилующей голубоглазыми и русоволосыми.

Для осуществления операции “Невод-Петрозаводск” спецотряд был усилен двадцатью офицерами-оперативниками и пятнадцатью тюремщиками из лубянской тюрьмы.

Десятки ледяных молотов ждали в холодильниках своего часа.

Но наступил зловещий июль 1951 года. Сфабрикованное в недрах Лубянки “дело кремлевских врачей-убийц”, якобы готовящихся отравить Сталина и других партийных бонз, обернулось против МГБ: был арестован министр госбезопасности Абакумов. И над Лубянкой повисла угроза новой чистки.

Оживились старые враги Берии в ЦК и в Министерстве обороны. В Политбюро посыпались доносы на заместителей Абакумова, одним из которых был Ха.

И Ха принял решение приостановить карельскую операцию.

Спецотряд был отозван, пустой спецпоезд вернулся в Ленинград.

Необходимо было переждать, “уйти на дно”, как сказал Ха. Мы с Адр получили месячный отпуск и отправились в один из санаториев МГБ, расположенный на крымском побережье неподалеку от Евпатории. Ха с женой улетели в Венгрию на озеро Балатон. Шро жил у Юс. Мир и Софре проводили лето подсобными рабочими в одном из пионерских лагерей МГБ.

Оказавшись после подвалов “Большого Дома” в жарком и ленивом Крыму, где все рассчитано на примитивный советский “отдых”, подразумевающий почти растительное существование, я сперва не могла найти себе места. Тридцать девять новообретенных братьев и сестер не давали мне покоя. За сотни километров от них, я чувствовала их сердца, я помнила имя каждого, я говорила с ними.

Адр, понимая мое состояние, старался помочь. Рано утром, до восхода солнца мы заплывали к диким скалам, сплетались там и застывали на многие часы, подобно древним ящерам.

Но мне было мало сердца Адр. Я рвалась в тюремный госпиталь, где лежали все мои братья и сестры. Я хотела их. Я умоляла и плакала.

• Это невозможно, Храм, - шептал мне Адр.

И я била о скалы свои бесполезные руки.

Адр скрежетал зубами от бессилия.

Вскоре со мной стало что-то происходить. Это началось в воскресный вечер, когда Адр, всячески старавшийся помочь мне побороть тоску, решил сводить меня в кино. Кино показывали только по воскресеньям в простом летнем кинотеатре. Вместо обещанной новой кинокомедии, в тот вечер стали показывать “Чапаева”. Кто-то выкрикнул, что он уже видел “Чапаева” двадцать раз. Ему возразил какой-то пожилой мертвец:

• Ничего, посмотришь в двадцать первый!

Адр тоже смотрел.

• Ты хорошо видишь? – спросила я его.
• Да. А ты?
• Мне ничего не видно.
• Наверно, мы сидим слишком близко, - решил он. – Давай, пересядем подальше.

Мы встали, прошли к последней лавке и сели. Но для меня ничего не изменилось: я по-прежнему читала надписи, но другого не различала. Адр подумал, что у меня просто плохое зрение. Когда на простыне появилась очередная надпись, он спросил:

• Что там написано?
• “В штабе белых”, - прочла я.

Он задумался. Рядом с нами сидела пьяноватая пара. Они непрерывно целовались. Я стала смотреть на них. Похоть мертвецов мне казалась такой дикой. Я смотрела на целующихся как на двух механических кукол. Женщина заметила мой взгляд:

- Чего пялишься? Гляди туда! – показала она на экран и мужчина, тискающий ее пухлое тело, засмеялся.

Я перевела взгляд на экран. Там Петька рассказывал Анке об устройстве пулемета. Но я видела лишь два дрожащих темных пятна.

• А это что? – спросила Анка.
• А это щечки, - ответил невидимый Петька.

И два пятна слились.

Зал засмеялся.

• Идем отсюда, - встала я.

Мы с Адр вышли. Вокруг стояла черная южная ночь. Пели цикады. В здании санатория, утопающего в акациях и каштанах, горели редкие окна. Мы вошли в вестибюль.

За стойкой дремали двое консьержек. Над ними на стене висел большой портрет Сталина. Я никогда не обращала на него внимания. Но что-то заставило меня взглянуть на портрет. Вместо Сталина в белом кителе в раме расплывалось бело-коричневатое пятно с золотистыми вкраплениями.

Я уставилась на портрет. Подошла ближе. Пятно переливалось и плыло.

Я зажмурилась, тряхнула головой, открыла глаза: то же самое.

• Что с тобой? – спросил Адр.
• Не знаю, - тряхнула я головой.

Консьержки проснулись и с интересом смотрели на меня.

• Скажи, кто это? – спросила я, неотрывно глядя на портрет.
• Сталин, - напряженно ответил Адр.